Смерть после полудня - стр. 31

Интересно, на что стала бы похожа книга вроде «Девственной Испании», если бы ее написали после нескольких приемов того пользительного средства, от которого у человека открываются глаза? А может, так оно и было? Может, мы псевдоученые субчики, кругом не правы? Впрочем, венским, вовнутрь устремленным буркалам, что сверкают из-под кустистых бровей старого доктора Хемингштейна, сего мастера дедуктивной логики, представляется, что кабы мозги оказались достаточно прочищенными упомянутым средством, ту книгу вообще не стали бы писать.

И вот что еще, на заметку. Когда человек пишет достаточно внятно, фальшь видна любому. Когда он напускает мистического туману, стремясь избегать высказываний по существу, – что в корне отличается от нарушения так называемых правил синтаксиса или грамматики для достижения эффекта, которого по-иному не добьешься, – уходит больше времени, чтобы раскусить в авторе фальшивку, причем другие писатели, пораженные, в силу необходимости, тем же недугом, будут его превозносить в целях собственной защиты. Не надо путать подлинный мистицизм с писательским дилетантством, которое стремится создать ореол таинственности там, где все как на ладони; все эти потуги от вынужденного вранья, лишь бы скрыть нехватку знаний или неспособность ясно излагать. Мистицизм предполагает тайну, и тайн на свете немало; но некомпетентность к ним не относится; и витийствующая журналистика не станет литературой, если в нее впрыснуть поддельной эпичности. Вот это тоже надо помнить: все плохие писатели влюблены в эпос.

Отправиться для начала на мадридскую корриду хорошо еще потому, что там перед боем разрешают побродить по арене[5]. Ворота на скотный двор и патио де кабальос держат открытыми, так что можно видеть цепочку лошадей у стены и пикадоров, прибывающих верхом. Сначала рабочие арены в красных ливреях (их называют моносабиос) сами садятся в седло, чтобы доставить этих лошадей к гостинице, где расквартировались пикадоры, дабы те, разнаряженные, в белой блузе с двумя узенькими ленточками черного галстука-самовяза, в парчовом жакете, с широким кушаком на поясе, в шляпе-котелке с помпоном на боку, в штанах из толстой черной кожи, под которой прячутся стальные поножи на правой голени, могли верхом отправиться по улочкам, а затем и по Арагонскому шоссе к арене. Порой моносабио садится сзади, а порой на запасную лошадь, которую привел с собой; в толчее экипажей, телег, такси и легковых автомобилей эти немногочисленные всадники служат рекламой боя быков, а еще они заранее утомляют лошадей и избавляют матадора от необходимости выделять пикадорам место в своей машине или коляске. Добираться до арены лучше всего на одном из тех омнибусов, что ходят от площади Пуэрта-дель-соль. Можно сесть наверху и оттуда следить за происходящим; скажем, если присмотреться к потоку машин, не исключено, что удастся заметить ту, где полно тореро в ярких костюмах. Разглядеть, правда, получится лишь их черные береты, обтянутые золототканой или серебристой парчой плечи да лица. Если в машине несколько человек в серебристых или темных жакетах, но лишь один сидит в золотом, и если – пока все прочие смеются, дымят и отпускают шуточки – его лицо неподвижно, он-то и есть матадор, а остальные – его квадрилья. Поездка к арене – худшая часть дня для матадора. Утром бой еще далеко впереди. После обеда до него тоже пока далеко, потом, в ожидании автомобиля или экипажа, голова занята переодеванием. Но стоит ему усесться в машину или коляску, как это будет означать, что до боя рукой подать, и тут уж ничего не попишешь, только и остается, что томиться мыслями и терпеть тесноту всю дорогу до арены. А теснота оттого, что верх торерского жакета утолщенный и тяжелый, так что матадор еле помещается в салоне со своими бандерильеро, когда на них всех боевая униформа. Есть, правда, такие, кто по дороге улыбаются и приветствуют друзей, но по большей части матадоры сидят с окаменевшими лицами. Сожительствуя изо дня в день со смертью, матадор становится очень отстраненным, причем степень этой отстраненности служит, разумеется, мерилом живости его же воображения, так что в день каждого боя и под самый конец сезона голова матадора настолько занята чем-то отстраненным, что еще немного, и это нечто удастся разглядеть. В его мыслях поселилась смерть, а человек не может иметь с ней дело каждодневно без того, чтобы не остался видимый след. Бандерильеро и пикадоры иные. Для них опасность относительна. Они лишь исполняют приказы; их ответственность ограничена; и они не убивают. На них не давит великая тяжесть перед боем. Следует отметить, впрочем, что если хочешь увидеть канонический пример, как выглядит человек, охваченный наихудшими предчувствиями, приглядись к вечно неунывающему и беспечному пикадору после того, как тот побывал на скотном дворе или