Смертная тоска по нелюбимой женщине. Рассказы и были - стр. 23

На работе в тот день директор уже не появляется. И дома тоже. Он лежит на диване в своей двухкомнатной квартирке. Лежит, не шевелясь, словно мертвый. Выплакаться бы. Но слез нет.

На другой день Василий Петрович сидит в своем кабинете – осунувшийся, понурый, почерневший лицом. Смотрит в пол. Светлана что-то звонко тараторит. Директор ничего не слышит.

– Обними меня, прижми к груди, – вдруг приказывает он секретарше. – Крепко, крепко! Слышишь?

Светлана глупо ухмыляется. Что это с шефом? Но подходит, обнимает за шею.

– Дверь не закрыта…

– Плевать! – рявкает он надорванным голосом. – Ты нужна мне сейчас не как женщина. Ты нужна мне как мать.

Секретарша стискивает его шею крепче. И только теперь по небритым щекам директора начинают катиться слезы – крупные, как горошины, и мутные, словно болотная жижа.

Василий Петрович появляется дома намного раньше обычного. Только три пополудни. Он сидит за столом на кухне, молча склонившись над тарелкой гречневого супа со свининой, его любимого супа, и не ест. Он тупо смотрит в пространство. Через полчаса, отбросив ложку, поднимается.

– Ты куда, Васенька? – взгляд Веры Ивановны полон тревоги и жалости. С мужем явно что-то не так. Опять, наверное, ругали. Бедный, как он постарел, как увял буквально за сутки!

– Я – на крышу, – почему-то шепотом объясняет Василий Петрович. – Там у нас с тарелкой», с антенной что-то не так. Посмотрю.

Холодный ветер бьет в грудь, обжигает лицо. Стоит директор на краю крыши у хлипкой оградки. Он смотрит не вниз, он смотрит в небо. Вот так, видимо, стояла и Ирина. Бедное, несчастное создание, обделенное судьбой!

Василию Петровичу хочется, так хочется сделать шаг. Шаг в вечный покой, шаг в небытие, шаг к блаженству. Вечному блаженству. Василию Петровичу хочется убежать от своих мыслей, от своего невыносимого чувства вины, от самого себя. Но можно ли так поступить, разумно ли? Люди ведь не поймут. Осудят ведь. Скажут, рехнулся, дурак набитый, с жиру сбесился.

– Вася! Васенька! Что с тобой? Тебе плохо? – Вера Ивановна в одном халатике стоит подле него. Ей, конечно, холодно. На улице – осень.

– Ты зачем пришла? – спрашивает Василий Петрович, прикрывая полой пиджака плечи жены.

– Подумала, что тебе нужно помочь, – в ее глазах неподдельный страх, почти ужас.

– Идем домой…

– Идем, Васенька! Обнявшись, они медленно бредут по крыше.

Где-то гудят провода, свистит ветер. По небу плывут свинцово-серые облака.

Жизнь продолжается…

В прихожей своей квартиры директор останавливается перед большим зеркалом в деревянной оправе. И долго всматривается в свое изображение. Вот оно, его лицо – с крупными морщинами на лбу, мелкими – у потухших глаз. Губы скривлены то ли в презрительной, то ли в ироничной, то ли в горестной улыбке. Широкий нос подергивается. Губы плотно сжаты, так плотно, что даже посинели.