Седьмая сестра - стр. 35
Фролов гневно пристукнул рукой, так, что опрокинулась чашка, и отравленный чай потек по столешнице. Его лицо потемнело, как темнеет предгрозовое небо, а глаза, наоборот, побелели, словно вобрали речные туманы, и зрачки почти растворились в вязком кисельном крахмале. Он будто ослеп, руководитель агентства, моментально, по щелчку пальцев. Волосы растрепались, зашевелились на нездешнем ветру. Запахло солью и йодом, водорослями и смолой, порохом и кровью далекого боя. На лбу Фролова загорелся знак, напоминающий розу ветров.
– В камеру ее, – приказал Фролов, и я снова услышала музыку: рокот волн, треск парусины и дерева, гибельное дыхание девятого вала. – Будет сопротивляться, прикрутите цепями к койке. Не калечить, за это особый спрос. Обухова в охрану.
Я подскочила с места, тратя последние силы на дерзкую попытку побега. Не удалось, даже шагу не сделала. Кто-то стиснул мои плечи, встряхнул, оторвал от пола и потащил, унизительно сунув куда-то под мышку, будто пыльный ковер.
Видимо, подоспел и Патрик, которого вызвал Данила.
– Григ! – отчаянно крикнула я, пытаясь пнуть мерзавца коленом. – Григ, на помощь, они… они…
Людмила перекрестилась.
– Да не к ночи помянут будь демон! Дура, кого зовешь? Нас же и так атакуют!
– Голубушка, постарайтесь уснуть, – помахал ручкой Фролов, вновь обретая манеры барина позапрошлого века. – Тут уж без вас разберемся, бабьи загибы нам ни к чему. Только туфли ей не давайте в руки, Обухов, проследи, родной!
Камера где-то в подвале. Сломанный замок на решетке и курсант, привалившийся к стене напротив с зажатой в пальцах последней картой. Там, наверху, еще шел бой, слышались заклятия, стоны и крики, там Бюро отбивало атаки бесчисленных слуг Кондашова. А по подземелью гулял сквозняк и растекалась вонь из-за пробитой каменной кладки. Должно быть, там проходила труба, отводившая нечистоты из усадьбы в Останкино, и по забытому всеми коллектору призраки Изнанки проникли в Бюро.
Данила Обухов иссыхал, обращался в мумию, истончался. Его голову опутывали клейкие нити, похожие на паутину. Сначала они загасили карты, потом забрали энергию тела. Последними погасли глаза, но Данила упрямо смотрел на меня, пугая стеклянным взглядом. На щеках курсанта стыли злые слезы, оставляя белесые полосы.
Кондашов стоял рядом, невозмутимый среди тюремных руин. Нити тянулись от его пальцев, словно он свихнувшийся кукловод, потерявший интерес к сломанной кукле, пытавшейся его обыграть. Петр Иванович улыбнулся страшной сытой улыбкой, добирая остатки энергии, допивая последние капли таланта. Обухов дернулся и затих, на губах проступила пена. Паутина втянулась обратно в ладони, куда-то под тонкую кожу, под линии ума и сердца.