Отправляемся в полдень - стр. 65

Великий Охранитель.

***

... не успеваю.

Огненное лассо обвивает шею, меня опрокидывает навзничь, и пока стараюсь, обжигая пальцы, избавиться от этой хрени, тащит со страшной силой назад. Прямо по луже крови — словно на американских горках, лихо. Бьюсь затылком о доски сцены и под булькающий гогот этих фантасмагорических тварей хриплю в удавке.

Глаза, небось, вылезли на лоб.

Тодор сигает вниз, приземляется в алую лужу, снова орошая всё рубинами брызг. Ухмыляется, присаживает рядом.

— Эй! — поводит рукой и верёвка на моей шее исчезает, будто втягивается ему в ладонь. Хренов человек-паук. — А поговорить? Ты же сам хотел?

— Расхотел, — бурчу я и тру шею.

— Что ж так? Я тут на беседу настроился. Или тебе не нравится приём?

— Приём оставляет желать лучше.

Тодор встаёт, смотрит на меня грустно, потом — поднимает голову вверх и, кажется, видит что-то там, за облезлой росписью куполообразного потолка.

— Скажи, чмошник, — голос подозрительно тих, тон спокоен, — ты когда-нибудь падал? По-настоящему? С такой высоты, что земля с овчинку?

Ну да, у нас же театр — вот, пожалуйста, доморощенный философ и лирик.

— Нет, я так не поднимался. Всегда слежу за краями.

— Молодец, — хмыкает он, — а я вот падал. И знаешь что? — хватает за грудки, поднимает над полом. Во силища! Хотя на вид — худой, правда, длинный. Я ему по плечо. — Падения отбивают вежливость.

Отшвыривает меня и отворачивается, будто потерял интерес. А у меня звездочки перед глазами и копчик, походу, отбил.

— Эй, Гибби, — обращается он к одному из кашалотов, — заводи!

Тот уходит и скоро возвращается с небольшим ящичком. Узорным таким, там пляшут рисованные обезьянка и клоун. И когда со щелчком откидывается крышка, то пляшут и внутри, уже механические. Раздаётся музыка: дребезжащая, унылая, простенькая, наподобие «Ах, мой милый Августин». И я чувствую себя тем свинопасом, только ждёт меня отнюдь не поцелуй принцессы.

Надо мной нависает отвратительная рожа Тодора. Скоро меня начнёт тошнить от его ухмылки.

Он говорит медленно, с расстановкой, должно быть, чтобы меня проняло:

— Я знаю, зачем ты здесь.

Слова забираются под кожу, шевелятся там червями, выползают наружу признанием:

— Если знаешь, то отдай мне его.

— Не могу, — мотает головой. — Билет на «Харон» получает лишь тот, кто делает добро для других.

— Но ты ведь получил за так. Как подарок. И это нечестно.

— О, кто-то заговорил о честности, — приставляет мне к горлу зазубренный тесак, и пульс у меня сразу подскакивает и колотится в ушах. Кошусь на руку, сжимающую нож и затянутую в тёмную перчатку. Понтушник. Так и хочется съязвить: где вторую посеял? Но он переключает на другое: — Не ты ли совсем недавно угрожал старику, который спас тебя?