Отправляемся в полдень - стр. 60
— Но разве этот… граф Уэнберри, инспектор-дракон, не убил меня своей огненной лапой?
Кидаю в рот ещё несколько ягод и встаю. Мои одежды, наверное, шёлковые, струятся и шуршат. Подхожу к окну, приподымаюсь на цыпочки, а там — унылый круглый двор и кирпичная стена. Ничего интересного.
Старик становится рядом:
— Мы — в Экориале. Здесь — вершится правосудие.
— Это тюрьма?
— Не совсем, — теперь он сам держит корзинку, и я вновь лакомлюсь. — А Бэзил не убил тебя, а спас.
— Ничего себе — спас! Чуть не умерла! И кровь на губах была, помню!
— Это — иллюзия. Он лишь запечатал грех в тебе. Грех не хотел уходить, тянул тебя за собой. Оттого и было больно. Примени Бэзил настоящую Печать греха — мы с тобой не разговаривали.
Мотаю головой.
— По-вашему, чуть ли не благодетелем выходит. Так дойдёт, что я и пожалеть его должна. Только я не собираюсь жалеть.
Отец Элефантий вздыхает.
— Можешь не жалеть, право твоё. Только он ради тебя столько запретов нарушил.
— Да ну! И каких же? Насколько я поняла, запечатывать грех — прямая обязанность салигияров.
Возвращаюсь назад на кровать. Она мягко проседает подо мной. Как приятно, после холодной сырой подстилки из соломы.
— Обязанность, когда дознание проведено и вина доказана.
Старик садится рядом, смотрит так, будто хочет добраться до самых потаённых уголков души. Но я не пущу.
— Обычно случается это с теми, чей грех лёгок и впал человек в него несознательно. Напал грех на селение — и всё селение грешно, но и невинно в тоже время. Ты же приняла грех сознательно, есть подозрение, что призвала его. И всей душой в тот грех погрузилась. А это уже — задача экзекуторов. Они не церемонятся.
— То есть, им было бы всё равно, что мне сам Великий Охранитель поручение дал?
Отец Элефантий качает головой, а сквозь окно — вижу облако. Оно садится на голову старца пушистой шапкой.
— Экзекуторам никто не указ, они — порождение спящих. Для них нет сословий, избранности. Есть только грешники, и карают они безжалостно. Ты бы не выжила.
— А теперь? — чувствую, как сердце колотится в горле. Не хочу больше в тюрьму и на допросы!
— Теперь — тебя ждёт только гражданская казнь. Вызовут в зал, полный разряженных аристократов, проведут nudatio.
Слово понимаю без перевода, кто такие нудисты — знаю. И внутри всё падает: публично разденут! Стыд-то какой!
— А без этого обойтись нельзя? Бэзил мог бы постараться и хоть что-то хорошее сделать!
Бесполезный! Только и умеет доказывать «кто в доме хозяин» слабой девушке! Противно даже числиться невестой такого типа.
— Поверь, юница, — голос старца тускнеет, словно внутри прикрутили фитилёк лампы, — он и так сделал всё, что смог. Проник к тебе в камеру, скрыв свою сущность. Небось, обнимал и утешал, а?