Отправляемся в полдень - стр. 59

Я пока жива, хотя он касался. Слухи, как обычно, преувеличены и лгут.

Продолжаю лежать, а он — в полосе света из-за решётчатого окна. Словно кто расчертил ему лицо в клетку. Так смешно! Это гадкое идеальное лицо.

Подходит ко мне. Вижу грубые ботинки. Судя по стуку, что они издают, подбиты железом.

Поступь справедливости.

А по мне — так пафос. Как и всё в нём.

Пребольно хватает за руку и волочёт на середину камеры.

— Не усугубляй!

Строгий, брови хмурит, но смотрит почему-то тоскливо.

Пытаюсь рассмеяться ему в лицо, выходит жалко.

— Я должен видеть твои глаза. Поняла? Смотри на меня, не моргай.

И стягивает перчатку, ту, под которой когтистая пылающая ладонь.

Шарахаюсь, но далеко убежать не успеваю. Хватает за полу ночной рубашки, тянет по полу. Сдираю колени и ноги, пытаясь уцепиться за плиты пола.

Думала, что хочу умереть, но инстинкты со мной не согласны.

Подтащив, грубо и зло встряхивает той рукой, которая не горит.

— Когда научишься слушать!

Чуть ли не рычит. Глаза полыхают. В резких чертах проступает звериное. И я понимаю: не человек.

…он касается лба своей рукой.

— На грех твой, грех четвёртый — Acedia, налагаю печать...

…дальше не слышу — глохну от собственного крика. Мне заживо жарят мозги. Кажется, даже слышу, как они лопаются и скворчат. Череп вот-вот взорвётся.

И тут, как на качелях, боль спускается вниз, кипятит кровь, мчит по организму…

Падаю, дёргаюсь… Захлёбываюсь кровавой пеной и рвотой…

Всё обрывается вмиг.

Тьмой.

Но перед тем, как упасть, снова вижу его глаза — не дракона теперь. В них снова отчаяние и тихая мольба: прости...

Но я… никогда…

...не про...

Смерть всё-таки приходит за мной.

Белая-белая. С доброй улыбкой.

И пахнет клубникой.

***

Так легко!

Кажется, ещё чуть-чуть — оторвусь от земли и полечу.

Радостно, весело, энергия так и бурлит. Дайте мне мир, и я спасу его. Только никому, похоже, уже не нужно.

Потому что комната, в которой я сижу, белая. И кровать подо мной — белая. И одежда на мне тоже белая и чистая. И старик, сидящий напротив, — с длинной белой окладистой бородой.

Только клубника в корзинке на столе, покрытом белой скатертью, — алая и пахнет.

Старик подвигает лакомство мне и, тепло улыбнувшись, говорит:

— Ешь, юница, не стесняйся. Сам растил. Тебе взбодрится надо.

Кладу в рот ароматную ягоду, прикрываю глаза, наслаждаясь ароматом.

Я умерла? Или снова у Великого Охранителя, только он постарел и научился делать клубнику из зайцев?

Старик по-доброму усмехается. Глаза у него голубые с лукавинкой, и я чую, мысли мои прочёл, не постеснявшись:

— Не бойся, жива ты. А я — всего лишь скромный духовник рода Дьиюлли, отец Элефантий.