Оглянуться назад - стр. 26
– Ах, да, Федерико, – сказал он. – А я ведь был с ним знаком. До сих пор помню, как он поцеловал меня в макушку.
Из министерства он вышел с договором на концерт в театре имени Колумба. Ему, двадцатилетнему незнакомцу, предоставили самую значительную площадку страны. Лучшего начала и представить себе было нельзя. Аншлага не случилось, но вся публика перебралась в первые ряды, а пустующие места скрыл мрак. Фаусто никогда не выступал в залах с привинченными к полу креслами, а здешние вдобавок были обиты красным бархатом, в свете хрустальной люстры напоминавшим цветом кровь на песке. Он начал с простого – безобидного размышления с увлекательным ритмом, чтобы публика разогрелась:
Это были «Притчи и песни» Антонио Мачадо, и на сцене Фаусто перевоплощался в Мачадо, в человека, который любил только миры златые, легкие и неземные, и изгнанника, умершего на французской границе, недалеко от места, где сам он, Фаусто, мог бы погибнуть под бомбами фашистов.
Публика в партере зааплодировала, а немногочисленные зрители в ложах, все – в нижем ярусе, подвинулись вперед, круглые лица выплыли из темноты. В президентской ложе вроде бы никого не было, и это внезапно разочаровало Фаусто. Нельзя, конечно, ожидать, что явится сам глава государства, но уж родственникам или друзьям одолжить на вечер ложу мог бы. Лица застыли, полные внимания; после рассеянных, как начинающийся дождь, аплодисментов, Фаусто перешел к другому мертвому поэту:
И публика в красных бархатных креслах поняла, что это стихи не про лук, а про ребенка, голодного ребенка, сына смуглой женщины, питаемого луковой кровью:
Теперь Фаусто стал поэтом Мигелем и писал из тюрьмы стихи своему сыну. Стал поэтом Мигелем, крестьянином, как некогда он сам, узником фашистов, как его дядя Фелипе. Фаусто был разом дядей Фелипе, и грустным, напуганным шестилетним мальчиком, который навещал его в тюрьме, и голодным юношей, который украл капсулы с рыбьим жиром из аптеки в Сьюдад-Трухильо. Из первого ряда донесся негромкий звук, и, дочитав (руки прижаты к телу, голос мощно вибрирует), Фаусто понял, что кто-то плачет. Не одна женщина, несколько: две, четыре, десять; бархатные кресла всхлипывали. А потом началась овация.