Наследники скорби - стр. 4

Обережник спешился, взял коня под уздцы и вполсилы постучал в просевшие створки. Как бы не рухнули. Со двора дребезжащим лаем отозвался пёс. «Надо же, жив ещё», – подивился Тамир, вспоминая кобеля по кличке Звон, которого ещё слепым щенком выменял на калач у соседа и тем самым избавил от участи быть утопленным.

На стук и собачий брёх из дома выскочил кто-то уж больно резвый на ногу. Прошлёпал к воротам, повозился с засовом…

Страннику открыл вихрастый парнишка вёсен одиннадцати-двенадцати, следом за которым, опираясь на кривую клюку, вышел... отец. Сын смотрел и не узнавал в согбенном дряхлом старце того, кого помнил ещё крепким, полным сил. Сердце не дрогнуло. Лишь рассудок настигло, наконец, запоздалое понимание, что дома не был очень давно. И, верно, таким же изменившимся, каким ему показался отец, видел его и сам Строк. Потому что он близоруко щурил слезящиеся глаза, смотрел на пришлеца внимательно, но без узнавания. Мальчишка же держал хозяина дома под локоть и пялился на колдуна, забыв о почтении. Обшаривал взглядом серую одёжу, запылённый плащ, коня с добротной, но не вычурной сбруей.

Гость молчал, давая старому и малому разглядеть себя.

Повисла тишина.

Но вдруг Строк нерешительно вытянул вперёд подрагивающую морщинистую руку и недоверчиво прошептал:

– Тамир?

Сын в ответ кивнул, понимая, что в высоком поджаром мужчине, с коротко остриженными тёмными волосами, бледной кожей и навек исчезнувшими веснушками, трудно ныне узнать толстого неуклюжего дитятю, ушедшего следом за креффом.

– Тамирушка... вернулся…

И не обращая более внимания на то, что незнакомец, постучавшийся в ворота, мало общего имел с тем, кто некогда за эти ворота вышел, отец притянул к себе родное дитя.

– Сыночек… – сухие руки слабо цеплялись за широкие плечи, а седая макушка родителя едва доставала отпрыску до подбородка.

Неловко обнимая старика, Тамир думал о том, что вот этот почти ослепший дед давным-давно учил его мудрёному ремеслу хлебопёка. Как же так получилось, что наука, впитанная едва не с материнским молоком, навсегда выветрилась из головы, стала чужой всего-то за пять вёсен, проведенных в Цитадели? Такой же чужой, как этот человек, что зовет его сыном, и столь крепко сжимает в объятиях.

– Будет, будет, – сухо сказал обережник и высвободился. – В избу идём.

Старик часто-часто закивал и заговорил, давясь словами:

– Радость-то какая... вернулся... а мать ведь по осени схоронили. Не дождалась тебя. Умирала, всё говорила: «Сыночку бы повидать, хоть обнять напоследок, словом перемолвиться». А я вот, видишь, дожил, пень придорожный! Теперь и помирать можно. Сынок, дай нагляжусь на тебя!