Любовный бред (сборник) - стр. 26
Фамилия следователя на повестке и далее на двери кабинета ничего Левинсону не сказала, ни о чем не напомнила. Бесследно уплыла из памяти униженная и оскорбленная серая утица.
Постучался.
– Подождите! – властно из-за двери.
Постучался и заглянул через пятнадцать минут. Тетка в майорских погонах и грубом парике подняла от бумаг тяжелые щеки:
– Кажется, ясно сказано: ждите. Приглашу.
– Но время назначено, у меня дела…
Как могла, майор растянула микроскопический ротик.
– Дело у вас сейчас одно. Но если уж вы так спешите… – (легкий отвратительный всхрюк), – прошу, будем его срочненько заводить.
Часа три мытарила адвоката следачка. Выспрашивала, сука, подробности, тыча в клавиатуру компьютера два неуклюжих пальчика. Называла статью, которая ему светит (титулованный правовед уж как-нибудь был в курсе). Пугала, как расправляются в лагере с насильниками, а пуще с растлителями (слыхал профессор и об этом). Рисовала чудовищные перспективы позора и изгнания из общества.
– А как вы себе представляете общество? – спросил вдруг подозреваемый с ласковой улыбкой.
И Плошка, не будь дура, отвечала истинно по-королевски:
– Общество-то? Ну, допустим, я.
– Простите, как прикажете в этой связи вас называть: «гражданин следователь» или «гражданка следователь»?
Майор выдержала сильную паузу.
– Ты, Лёнечка, можешь звать меня Плошкой.
Левинсон поперхнулся. Он внимательно, даже надев очки, вгляделся в довольно гадкую рожу под слоем всяческой бестолковой штукатурки. Что-то мелькнуло из далекой юности, какая-то постыдная сценка, но в чем или, вернее, в ком заключалась ее постыдность, – вспомнить не мог.
– Не узнаёшь… – с какой-то зловещей грустью посетовала Тамара Васильевна. – А ведь мы были довольно близки.
– То есть? – содрогнулся подозреваемый. – В каком смысле?
– Напомнить? – В голосе и рачьих глазках следователя громыхнула и одновременно сверкнула угроза. – «Комсомольская давалка», так вы меня звали. Ну?
Леонид Ефимович зажмурился. Он вспомнил. Можно сказать, прозрел. И мгновенно прокрутил в своей умной голове всю партию. Он знал женщин, еще как знал. И понял, что на этот раз ему не вырвать локоть из лап гадины, не убежать на длинных ногах, перепрыгивая через майские лужи. Отвергнутый крокодил тридцать лет расковыривал рану, ждал свою непрощенную добычу, – и дождался. Не выпустит.
Суд, невыносимые глаза жены, горе дочки, презрение (или снисхождение, что одно и то же) – не «общества», дура ты ненасытная, но сотни-другой людей, что образуют его необходимую питательную среду… Конец карьеры, конец такой любимой, отлаженной, смазанной жизни, летящей по гладкому шоссе примерно новорижского направления… Конец. Даже без приговора. Он знал, как защищаться, блестяще провел десятки подобных дел – девки-провокаторы бесчинствовали у нас почище всякой политкорректной Америки. Ну а если все-таки… Вероятность ничтожна, но не исключается. И тогда – конец физический. Лагеря, да еще с такой статьей – не выдержать.