Год моего рабства - стр. 18
Сейчас я жалела, что сама не обзавелась таким блокнотом. Что не могу его перелистать, посмотреть пометки. Впрочем, если моя память не сохранила ничего примечательного — блокнот едва ли помог бы. Я не разглядывала высокородных. Просто подносила цветы, кланялась и старалась поскорее уйти с глаз долой. Я не хотела их внимания.
В тотусе не было окон. Я принимала за ночь то время, когда девушки возвращались и ложились спать. В помещении приглушали свет, и становилось убийственно тихо. Как сейчас. До звона. Почти все кровати пустовали. В тотусе нас было лишь семеро — и все по своим углам, дичились друг друга. Я, еще одна чистокровная имперка в противоположном углу, три асенки. Только две остриженные верийки держались вместе. Переговаривались так тихо, что невозможно было различить ни слова. Остальные молчали. И я молчала, хотя очень хотелось поговорить с той, другой. Я слышала, как Пальмира однажды назвала ее Финеей. Светловолосая, почти белая, тоненькая. С огромными прозрачными глазами. Сейчас ее кровать пустовала — девушку увели несколько часов назад, а я снова и снова пыталась предположить, что с ней произошло. Или происходит. Мне казалось это важным. Я вздрагивала каждый раз, когда Пальмира подходила ко мне, но меня не трогали. Пока не трогали…
Я услышала возню сквозь липкую болезненную дремоту. Приоткрыла глаза и увидела Пальмиру, семенящую перед огромным рабом-вальдорцем. Знакомая светлая копна свешивалась с его локтя. Я сжала зубы. Кажется, Финея была без чувств. Ее уложили на кровать, и вальдорец тут же вышел. Пальмира осталась у постели. Я слышала, как она чем-то громыхала, потом принялась обтирать неподвижную девушку.
Я не выдержала. Подошла, босая, неслышно.
— Что с ней?
Пальмира вздрогнула всем телом, порывисто обернулась:
— Возвращайся в кровать, — я увидела злость в ее глазах.
Нет, я не собиралась слушаться. Лишь смотрела, как разгорается над постелью подброшенный летучий фонарь, освещая бесчувственное голое тело. Финея была похожа на сломанную куклу. Бедра залиты кровью, белая кожа иссечена тонкими вздутыми полосами. Сплошь. О том, что бедняжка жива, говорила лишь едва-едва вздымающаяся маленькая грудь. С кровью все было ясно, но остальное…
Я чувствовала, как внутри съеживается плотный колючий ком.
— Что они с ней делали?
— Пошла в кровать! — имперка почти шипела.
Я даже не шелохнулась.
— Она ведь тоже заказная? Как я?
Пальмира вновь окинула меня злым взглядом, но тут же переменилась, поникла. Поняла, что не отстану. Кивнула.
— Кто этот ублюдок?
— Мы редко знаем имена. Это не имеет значения.