Эрон - стр. 145
– Генук! С меня хватит. Пошли со мной.
– Куда? – Хахина попятилась.
– Да никуда. К черту. На все четыре стороны. – И Надя вцепилась ей в руку: – Выбрось этот крюк.
Между ними завязалась нешуточная борьба. Навратилова попыталась выломать крюк, а Хахина держала его мертвой хваткой. Тогда Надя сорвала с ее головы бабский платок. «Пошли, тебе говорю!» – «Не пойду!» Выронив крюк на кафельный пол, Хахина вцепилась в край ванны, пытаясь вырваться из Надиных рук. «Пусти, пусти, сука!» – в ее глазах стоял рабский ужас. От оскорбления Надя опомнилась. Голая маленькая Зинкина ручка махонькими красными пальчиками в заусеницах безнадежно вцепилась в эмалированный край судьбы: она не хотела жить.
Навратилова быстро пошла к выходу. Вон и навсегда. Подруги были ошеломлены ее решением – бросить год адской работы коту под хвост? Как так! Завтра же вылететь из общаги! Уйти, когда остался всего лишь год до постоянной прописки и собственной комнаты в семейных общежитиях! Отговаривать никто не решился. Знали, что решения ее бесповоротны. Но уже ночью Надя подумала, что просто все кинуть, плюнуть и рассчитаться будет все-таки подло. И утром пошла по общежитию собирать подписи под коллективным письмом в Министерство химической промышленности. Главный упор Навратилова делала на то, что цех поставил на капитальный ремонт подвесную дорогу, после чего барабаны с неокрашенной тканью пришлось таскать на своем горбу, а к ремонту подвески даже не приступили.
«Вот почему крашеная гадина выставила меня в отпуск, – думала Надя, – знала, что я первой начну протестовать: пусть ремонтируют по ночам, если надо, пусть платят сверхурочные ремонтникам, но только пусть не выезжают за счет женщин-обрубков». Всякий раз, когда Надин мылась с подругами в общем душе, у нее щипало в глазах от жалости. Во что адовый труд превратил молодых девчонок: жилистые мужские руки сантехника, отвисшая грудь, варикозные вены, всеобщая злобная покорность, тихое робкое стояние в струях дурной то холодной, то горячей воды, синюшно-цыплячий цвет тел, кисти рук, багровые от несмываемой краски, красители под ногтями, жидкие волосы, лысые лобки… неужели и я стану такой же? Девушки сами шутили над собственной участью – эй, свеклы!
Так вот! Никто не захотел поставить под письмом свою подпись. Надя была в ярости от такой вот всеобщей трусости на фоне постоянного возмущения условиями труда. Днем она сходила в отдел кадров, попыталась выдрать из рук кадровички свою трудовую книжку. Она знала, что с нее потребуют месячной отработки, и все же на что-то надеялась. Фиг! Кадровичка криком потребовала еще месяц работы в цехе, как положено по трудовому соглашению. Навратилова только рассмеялась, черт с ней, с трудовой книжкой и трудовым стажем. Проклятые заботы советских клопов! Хорошо еще, паспорт не отняли. А уже вечером к ней хмуро заглянула комендант и потребовала освободить койко-место. Немедля. Надя стала собирать вещи. Комендантша была инвалидом Великой Отечественной, ходила на протезе, можно ли спорить с безногой несчастною старою бабой? Но тут за нее с матом вступились злые девчонки: «Какого ху тебе надо, козлина! Уё отсюда…» Комендант молча ушла, а через полчаса привела в комнату новенькую, с ордером на койку Навратиловой. Глупышка весело втащила за собой увесистый чемодан и, еще ничего не сообразив, достала бутыль домашнего вина, украинскую колбасу, хлеб. Выгнать дуреху-хохлушку за порог ни у кого не хватило духу. Зато выпили от души. Первую ночь Оксана спала на полу, где ей устроили постель из одеял и пальто. Словом, днем надо было отчаливать. Надя заснула только под утро: она спала на спине, подтянув ноги острым холмиком вверх и закрыв лицо локтем, словно защищалась от солнца. День выдался дождливый, уже по-настоящему осенний, промозглый. По асфальту тенькал нудный паучий дождичек, Москва привычно встречала и провожала ее одним и тем же дождливым почерком клякс.