Эрон - стр. 148
В Б-бск они прилетели вместе, впервые душевно прижавшись друг к другу. Адам не был дома с июньских дней окончания школы – четыре года. Стоял холодный уральский, еще не тронутый теплом март. Непривычно было после столицы, которая сводит климат на нет, вновь узреть погоду, отворачивать лицо от порыва ветра, щуриться на блеск талого снега, мерзнуть. Мать странно похорошела от горя. Андрон Петрович скончался в церкви! Как?
В момент отпевания какой-то молодой женщины, от инсульта. Адам был ошеломлен, он не подозревал, что отец верующий, но и мать ничего не знала. И кто была отцу та женщина? Но ни мать, ни сын не решались хоронить главного архитектора Б-бска по церковному обряду. Мать боялась мнений, кроме того, тогда бы городские власти не взяли на себя похороны и обустройство могилы. А ведь теперь приходилось считать каждую копейку. Через два дня состоялись гражданские похороны на аллее героев, на местном расхристанном кладбище, на окраине которого был разрыт варварский карьер для добычи глины. Отец в гробу был похож на птицу, сложившую крылья. На большого носатого грача, убитого морозом. У него было такое выражение лица, словно он хотел что-то крикнуть. Кроме того, он незадолго до смерти зачем-то отрастил усы, и эти проклятые усики над верхней губой как-то глупо мешали горю. Адам никак не мог остаться наедине со своим чувством: он то досадовал на могильщиков, которые пьяно курили в стороне и торопливо звякали лопатами, то на Майю, вид которой – сапоги-чулки на платформе, мужская шляпа с черной вуалью на полях, белое велюровое пальто – вызывал в стайке провинциальных коллег отца пошлейшее шкодливое любопытство, кроме того, Майя буквально захлебывалась от слез, билась в истерике рядом с безмолвной матерью. Ее поведение казалось Адаму слишком вызывающим, он не верил, что она искренна, ведь с отцом почти не встречалась. Наконец, ему было непривычно слышать, что кто-то еще, кроме него, сына, может сказать в слезах: папа, папа, папа. Адам не понимал, что, рыдая и держась голой рукой за край гроба, стараясь прикоснуться к телу, она пыталась в отчаянии успеть полюбить отца, пока он не ушел в землю. Но поздно. Адам же искал прежде всего не чувства, но смысла случившегося, потому глаза его были сухи. Он шел по отвратительной глине к стайке кладбищенской пьяни – пора!.. Пора заколачивать крышку, опускать гроб, засыпать могилу землей, ставить памятник из железных прутьев… и жестоко думал о том, что смерть отца бессмысленна, потому что его жизнь была тоже бессмысленной, что он не построил своего Бразилиа, как Нимейер, что, поклоняясь геометрической красоте в духе Корбюзье и Райта, он породил на свет уродливый силикатно-бетонный спальник, город-ублюдок Б-бск, где хорош был только химический комбинат, излучающий демоническую красоту гнутого алюминия. О чем он так хочет крикнуть с того света? Все напрасно… Так думать о родительской смерти юноша девятнадцатого, к примеру, века не мог. Единственное, что могло отчасти оправдать Адама, – его нагазированный молодостью максимализм, попутные приговоры себе: твоя жизнь кончится такой же бессмысленной позой крика без слов. Вот только тут вскипали на глазах слезы, когда он оплакивал себя, но уже во втором лице: и тебя слопает, счавкает, схрумкает глина. Но и тут чувству не хватало могильной глубины, стояния перед непостижимым, оно было все-таки романтическим, и взгляд удивленно охватывал линию горизонта, по которой, оказывается, неясно скучало в Москве его сердце, быстрые сизые облака над голыми перелесками окрест и черные поля в пятнах сирого снега. И он, Адам, был всего лишь глазастым телом, живьем взирающим панорамы скудости с высоты кладбищенской горки.