Эрон - стр. 146

Минувший год московской Адамовой планиды прошел под знаком выселения из квартиры с легендарным по величине конструктивистским балконом. Нервозная Цецилия Феоктистовна дважды объявляла о том, что придется съехать, давала неделю на сборы и дважды брала свои слова обратно. Квартиранты, Адам и его сокурсник по МАРХИ Павел Щегольков, несколько раз предлагали хозяйке платить на двадцать пять рублей больше, ведь именно деньги были пружиной ее истерик. Сама она владела огромной академической дачей в Жуковке, жила у сестры, где царила, в жилье не нуждалась, разве что – в деньгах. Но она была слишком чопорна и горда, чтобы обозначить столь презренный предмет… с другой стороны, она уже привыкла к двум аккуратным квартирантам, а новые люди – новый риск. Наконец она решилась вульгарно поднять цену, и Адам вновь погрузился в блаженно-безмятежное состояние грез и покоя, похожее на чувство утопленника, который остался жив и счастливо лежит с открытыми глазами на дне реки, наблюдая, как через него перетекает вечность. Вся его внешняя жизнь свелась к минимуму, он безбожно пропускал занятия, потерял стипендию, забросил свои прожекты колумбария, жил на щедрые подачки матери, что-то читал, полнел, словом, прекрасно-душничал. Душа сонно жила в ожидании внезапного духовного рывка или невероятной удачи, млела в предчувствии будущего, но млела весьма мрачно, с полным неприятием себя. Иногда Щегольков обличал сон его сердца: «Ты уже старик, Адамчик. Очнись, балда, тебе двадцать три года, а ты все еще ешь по ночам варенье», – говорил он летом. Но Щегольков сам был жутким лентяем, и его филиппики не имели цены. Адам не мог ему объяснить, что дело не в варенье, а в том, что он запутался в самом себе и не видит никакого смысла в собственной жизни после того, как с ужасом убедился, что он не гений, что он по высшему счету бездарен и никогда не станет новым Корбюзье… А раз так, зачем жить подробно?

В эту логическую ловушку собственных претензий в молодости попадает каждый самолюбивый человек.

– Соня! – орал Щегольков осенью. – Лемур. Архитектура аранжирует общественные идеи. Но что ты знаешь о них? Что ты будешь аранжировать? Вся твоя идея – трахаться с Люськой.

Адам отмалчивался, он опять не верил Щеголькову, порой тот сам тишком приставал к Люське и получал по рукам. Кроме того, Чарторыйский не собирался делать карьеру политического архитектора, а Щегольков бредил политикой. И в эту восклицательную пору как раз переживал перипетии открытого процесса над диссидентами Якиром и Красиным. Пытался ловить «Голос Америки», что-нибудь услышать сквозь треск глушилок с Таганской площади и вдруг опешил, увидев покаяние Якира на экране телевизора. Он даже заплакал от злости и плюнул в сторону падшего кумира. Адам хохотал: «Щегол, make love not war». Приятель казался ему телеболванчиком, который живет лишь тем, чем ему велели жить власти. Под Новый год он уже следил за судьбой Солженицына, по которому открыла шквальный огонь массовая пресса, а 13 февраля семьдесят четвертого вбежал пьяный, с белым лицом: Солженицын выслан!