Эрон - стр. 144
– Как тебя зовут, наконец?
– Никак! – Надин сузила глаза, загадка ее лица обнажилась: в нем не было ни капли ожидания жизни, она ничего не ждала от судьбы и искала смысл только в самой себе. – Я лимита, мадам. Меняю кровь на московскую прописку, чтобы стать буржуа.
Буржуа!
Единственное оскорбление, которое могло вбить гвоздь в трепетный мозг.
Нора отшатнулась – девчонка парировала удар неотразимым тоном пинка презрения к буржуазности… отшатнулась и все проиграла.
– И отдайте мои очки, у меня других нету. – Надя выхватила очки, возвращая Норе такой же грубый цинический жест, машина гордыни сломалась. – Гуд бай.
Гордость, схваченная судорогой унижения.
Курносая маска, продырявленная раздутыми ямами. Теперь она шла правильно – вот и входная дверь.
– Погоди, – догнала хозяйка, – я все поняла. Обязательно позвони. Вот держи.
– Что это? – ляпнула Надя, изучая ломтик картона.
– Визитка. Моя визитная карточка, – невольно рассмеялась та и добавила уже холодно: – Чтобы жить, прописка не обязательна. Живи и все.
Карточка отливала лимонным колером. Там было напечатано:
Нора Мазо. Хореограф.
И указаны три телефона, в том числе телефон в Париже. Все-таки иностранка?
– Я могу тебе очень даже помочь, – ей стало ясно, что она не оставит попыток ее приручить, чтобы покориться самой.
Выкатывая велосипед из дачных ворот, Надя думает о последних словах курносой психопатки: чтобы жить, прописка ни к чему. Эта элементарная мысль поразила, боже мой, какая ты дура, мой ангел! Тебе не приходит в голову ни одной точной мысли. От бессилия Надин на миг закрывает глаза. А открыла очи орлицы прямо в цехе и некоторое время бессмысленно глазела на непонятный, сверкающий кровью предмет в правой руке. «Навратилова!» – ей опять кричали. И давно. «Ведь это ты – Навратилова, – подумала она, – а это крюк, чтобы цеплять барабан в красильной ванне. И не в крови он вовсе, а в красной краске».
Вокруг стоял все тот же ад аппретурного производства. Только дышалось не так, как зимой, а немного легче: все окна были распахнуты. Но сентябрь выдался на редкость жарким. И грозы накатывали по летнему расписанию ближе к вечеру. Их оставили работать после смены, цех опять не выполнял план. В висках отчаянно перестукивалась кровь, у нее шли больные дни, голова кружилась от запахов краски, кажется, ей никогда еще не было так дурно. Автоматически сунув крюк в ванну, Надя стала нашаривать барабан и вдруг, качнувшись, чуть не обмакнулась лицом в это грозное анилиново-ядовитое месиво. Этот испуг и стал последней каплей в чаше долготерпения. Утопив крюк на проклятом дне алой тошниловки, она спокойно содрала с рук резиновые перчатки и закинула в угол комок лягушачьей кожи. Стащила с головы платок. Освобожденно тряхнула гривой волос. Все, я свободна. Шабат! «Ты чего?» – подбежала Зинка Хахина с крюком в руке, в бабьем платке, натянутом на лоб по самые глаза, в пегой от краски робе. Тогда Надя стащила с себя и защитную куртку, оставшись в футболке. «Чего ты?» – Хахина продолжала таращить глаза.