Эрон - стр. 109

Натянув алые перчатки, балетным шагом она выходит из подъезда, ее глаза закрыты, хотя бестия смотрит, никогда еще она не чувствовала себя отпавшей от мира.

Это чувство изоляции, неприятное ощущение того, что она пребывает намертво в центре какого-то геометрического круга, жило в ней, наверное, всю холодную весну 1974 года, пожалуй, только в ту первую зиму в Москве в ее сердце стыло что-то похожее на это чувство. За весну она еще несколько раз встречалась с Филиппом и Евой. Даже присутствовала на странном торжестве в каком-то третьесортном кафе-стекляшке, каковое с трудом можно было назвать свадебным. Но. Но все это происходило на периферии обледеневшего интереса. Ее живая горячая кровь осталась расколотой лужей там – в раковине – горстью лаковых осколков сургуча, сбитого с горла флакона из темного стекла. Но вдруг все разом переменилось, и она снова вернулась к жизни. В ту теплую июльскую ночь она возвращалась с дачи Ирмы, у которой не была почти год. Возвращалась на служебной машине, за рулем которой сидел разбитной зубастый малый. Лилит была порядком пьяна, взвинчена вечеринкой, где пила на брудершафт и целовалась с каким-то солидным незнакомцем на глазах обозленной Ирмы. Незнакомец сначала был весел, обходителен, а потом вдруг струсил и растворился среди гостей на веранде, он был, конечно, чей-то муж, Ирма пыталась ей что-то выговаривать, Лилит сделала вид, что не понимает, о чем речь, затем просто расхохоталась ей в лицо и уже в одиночестве выпила целую бутылку шампанского, запивая… коньяком. Обо всем этом она сейчас и рассказывала шоферу, пьяно смеясь и неосторожно приваливаясь к нему голым плечом. На ней было черное платьице от Славы Зайцева на узких бретельках. Лилит почему-то, против правил, уселась на первое сиденье, кроме того, она просто не принимала его за мужчину. Шофер служебной «Волги» из гаража Совмина. Вещь, слуга, стукач, лакей, носовой платок. Так же глупо и бездумно она принялась целоваться уже с ним, рискованно требуя, чтобы он прибавил скорость и даже отпустил руль. Малый руль не отпускал, рулил левой рукой, твердо мчал машину по ночному шоссе из Барвихи в столицу, а правой – крепко и нежно цеплял гибкую талию: он боялся спугнуть красивую пташку и инстинктивно не давал воли короткопалой ладони. Тем большей неожиданностью было следующее: шофер просто и смело остановил машину, съехав с обочины на закрытую для ремонта автозаправку, перетащил Лилит на заднее сиденье, как бы шутя профессионально раздел догола и вдруг бесцеремонно, грубо, нагло овладел ею, и Лилит – она сама была поражена – пылко и страстно отдалась шоферюге, с силой опускаясь на чудовищно-огромное упоительно-сладкое нечто, чувствуя, как мужской ствол пронзает ее навылет, долетая до самого сердца. Она буквально сошла с ума от его грубой силы, от внезапного любовного мата, от того, что его мозолистые руки воняют бензином, от его наколок на волосатой груди. При этом она пьяно не чувствовала никакой боли от разрыва девственной плевы, но и наслаждения тоже, она сходила с ума от факта – она стала женщиной, и вообще была под наркозом горючей нефтяной ночи, разбавленной лимонным соком выжатой желтой луны. «Ну ты и гад, паразит! Ну ты и свинья, кобель!» – восклицала она, скользко взлетая на его руках вверх на макушку мощного пениса, и, падая в низ корневища, целовала глаза негодяя. Для Лилит это было сокрушительным падением. Она ощущала себя падшей бля и упивалась тем, что почти изнасилована, вываляна в смоле и перьях. Оказывается, она всегда была голодна по мужской грубости и алкала насилия, изначально хотела быть жертвой вот такого нажима, да еще наспех, взасос, на бегу, в поту, с волосами во рту. Наконец, его насилие освобождало ее от упреков совести, от стыда. Вот и сейчас ей было все равно, что, выйдя из машины, хам при ней шумно мочится на асфальт. «Все мы животные, и это хорошо», – думала она, разглядывая ладонь, выпачканную в крови.