Дэзи и ее мертвый дед - стр. 21
Еще совсем недавно он мог подняться с кресла, опираясь на палку, подойти к огню, на котором его бесчисленные дети и внуки жарят шашлык, присесть, достать из костра раскаленные угли, долго держать их на ладони, не чувствуя прожигающей боли. В этих остывающих углях он что-то пытался увидеть, какой-то ускользающий миг, знак сгорающей вечности. Когда, в каком варианте повторится этот рубиновый глаз?
Соня выбивает обычно угли из его обожженных рук и сердито выговаривает:
– Какой ты безжалостный!
Именно так – не бесчувственный, а безжалостный. То есть не жалеющий других. Себя жалеть нужды уже нет.
Он мотает пленку назад. Где тот кусочек счастья, в каких закоулках прошлого он затерялся? Был ли он? Да, дети – счастье. Но это просто, это естество. Последняя любовь – Анюта? Нет, это блажь угасающего мужчины, страх одиночества, фантом, пугающий, но заслуживающий трат душевных. Признание? Карьера? Первая книга? Власть? Деньги? Сейчас нет возможности воссоздать мотивы устремлений, бега по кругу в погоне за ускользающим.
Что-то самое главное в жизни прошло мимо, что-то он так и не сумел почувствовать, потрогать, ощутить, до чего-то не дошел сам, что-то проскочило мимо, не задев его. Жизнь оказалась, в общем-то, ровной, без особых потрясений, боль была не смертельной, потери не такими уж безысходными, находки не столь потрясающими и, собственно, нечем гордиться и не из-за чего сильно переживать. Он не покорил вершин, не обрел глубочайших знаний, не постиг истину, не поразил мир открытиями. Нет у него достижений, о которых стоит рассказывать внукам, не обретены качества, которым бы завидовали окружающие, не совершены завоевания, из-за которых ему бы поклонялись.
Но, может быть, в этом и есть самая большая удача. Надо жить в соответствии со степенью своего безумия, его позывами, не пытаясь его просчитать, плыть по волнам своей слабости и получать от этого радость. Если ты не гений, то отчего нельзя возвыситься в интеллектуальной немощности и извлечь из нее преимущества?
Однако воображение человеческое, продолжает он этот диалог с собой, работает всегда в одном и том же направлении. Оно заполняет лишь то, чего не хватает тебе здесь и сейчас…
Его первая теща умерла в две тысячи седьмом, когда он уже тринадцать лет не жил со своим «доказательством». Теще было больше восьмидесяти, но меньше, чем ему сейчас.
Она всегда казалась ему мощной старухой, но в гробу она оказалась совсем маленькой. Мешки под глазами были у нее багровыми, словно налитыми кровью, и оттого она казалась еще живой, просто уснувшей. Это было, вероятно, потому, что сразу после кончины ее увезли в морг, но не делали вскрытие, зачем вскрытие восьмидесятилетней старухе, скончавшейся от саркомы, просто она была теперь замороженным куском, но сохраняла в лице некую величавость, которую носила в облике своем все последние годы, после того как стала одиноко дряхлеть. Во время прощания с тещей он пытался вспомнить, каким был его отец, когда он хоронил его, но не мог вызвать из памяти образ, как и сам момент прощания. Помнил лишь путь до кладбища. Отец был тоже замороженным и таким же неожиданно маленьким, он бился о борта гроба, пока они продвигались к кладбищу, и ему было жутко, хотя он и выпил перед этим стакан водки…