Беседы со специалистами - стр. 17

Распределение на нашем факультете происходило, как я теперь понимаю, в соответствии с особенностями взаимоотношений между директоратом института и родителями выпускников. Те, у кого были связи или, возможно, немалые деньги, а иногда и просто ориентация в медицине и педагогике, пристроили своих отпрысков в престижные места: НИИ неврологии АМН СССР, НИИ нейрохирургии им. Н.Н.Бурденко, неврологические отделения крупных клиник, логопедические отделения научно-исследовательских институтов. Мои же родители были далеки от мира медицины и педагогики да к тому же считали, что такой успешной студентке, как я, просто обязаны дать хорошее назначение. В итоге я попала в интернат для беспризорных детей, причем в качестве воспитателя – не дефектолога, не учителя даже, а просто воспитателя. Это было обидно, но, в конце концов, я поняла, что на любом месте можно приобрести бесценный опыт.

Интернат находился на окраине Москвы, и попадали туда дети, подобранные на вокзалах, изъятые их самых неблагополучных семей и пр. В общем, понятно, что это был за контингент. Мне достались мальчишки, 3-й класс. Все они были исковерканы судьбой: кто брошен родителями, у кого они погибли, кто потерялся, кто убежал из дома по разным причинам. Их находили на вокзалах, под мостами, в общественных туалетах. Некоторые из мальчиков не умели есть ложками из тарелок, хватали еду обеими руками и запихивали в рот; некоторые не могли спать на кроватях, а забирались под них, чтобы свернуться там клубочком, как это делают собачки. Приходилось их потихоньку социализировать в соответствии с человеческим образом жизни.

Поначалу было страшно: как справиться с этой ордой ничего не боящихся сорванцов? Таким методам в институте не учили. Выглядела я гораздо моложе своих лет, и мальчишки видели это. Они решили эпатировать меня своими методами. Например, подбрасывали мне под ноги презерватив и смотрели на реакцию. Я же, великовозрастная дура, никогда раньше этих предметов не видела и принимала их за сдутые воздушные шарики. Посему спокойно поднимала провокационную штучку или отбрасывала ее ногой в сторону, немало удивляясь, почему это вызывает смех.

Пообвыкнув, я все же нашла выход. Поскольку окрики, команды, деланно строгий вид и вообще игра с мальчиками по правилам педагогики не имела никакого успеха, я удобно усаживалась в палате и начинала выразительно читать что-нибудь из Стивенсона, Майн-Рида, Диккенса как бы себе самой, но вслух. Конечно же, да простят меня эти авторы, текст я существенно адаптировала в сторону упрощения, чтобы нетронутым умишкам моих подопечных он был интересен. Прием сработал на славу. Сначала некоторые садились поближе или принимали позу вслушивания на своих кроватях, потом и другие. Наконец, чтение сделалось любимейшим видом внеклассного времяпрепровождения. Проблема дисциплины была решена. Потом я, окрыленная успехом, решила зайти в просветительской работе далее. Собирала мальчишек в зале, где имелось пианино, и играла им самые популярные мелодии. Не обращая внимания на шум и возню тех, кто не отличался музыкальностью, я спрашивала: «Как вы думаете, о чем эта музыка, веселая она или грустная?», то есть пользовалась самым простым шаблонным приемом приучения к музыке. Надо сказать, сразу же находились те, кто охотно отвечал. Однажды, сыграв итальянскую песню из «Детского альбома» Чайковского, я спросила, кто ее слышал. Тут один из мальчиков незабываемой внешности – рыжий, в веснушках – стал в необычайном оживлении тянуть руку, подпрыгивая на стуле. Когда я предоставила ему возможность высказаться, он обрадованно выкрикнул: «Это соло на трубе!». Дело в том, что в то время на радио была передача, в которой какой-либо музыкальный отрывок проигрывался в разных вариантах. При ознакомлении с итальянской песенкой после ее фортепьянного и оркестрового исполнения предлагалось: