Алексей Хвостенко и Анри Волохонский. Тексты и контексты - стр. 39
– Степь ты полустепь, полупустыня…
Слова песни доносятся в шорохе заезженной пленки из раздолбанного магнитофона-калеки, притулившегося на полу возле колченогого дивана. Здесь же авторы – Анри Волохонский и Алеша Хвост, оба в рембрандтовских беретах. Один с рафаэлевскими локонами; у другого – ван-дейковская бородка клинышком. Дело происходит в Москве, а может, в Питере 60‑х.
У нашей дружбы с Хвостом – срока огромные. С тех пор, как в московской коммуналке у меня на Спартаковской улице Генрих Сапгир устроил (впервые в СССР) квартирную, вернее «комнатную», выставку Хвостенко – впрочем, я уже рассказывала об этом67. С тех самых пор мне был выдан бессрочный пригласительный билет на вечный Пир, на бесконечный праздник дружбы, который постоянно справлял Хвост, – будь то московский заныр или парижский скват.
У Хвоста на пиру всегда было много званых – и много избранных. Со всеми он ходил в обнимку. На всех широтах сиживал за «чайником вина», болтая ногами, на колченогих стульях, треснувших сундуках, продавленных креслах. По первой просьбе друзей ладил «кифару», безотказно пел:
Внимательный читатель (а чаще слушатель) хвостенковской поэзии обнаружит там и сакральный «город золотой» – и «страну больших бутылок, где этикетки для вина, как выстрелы в затылок». В этой «перестрелке» проходила видимая часть жизни поэта. Однако была у него и другая жизнь, хранившаяся в глубокой тайне. Потаенная жизнь, где «Вяжет дева кружева, / Белый шьет наряд невеста…».
Поэзию Алексея Хвостенко человек с воображением может представить в виде синего прозрачного камня. Драгоценного камня со множеством сверкающих граней, где крутятся веселые поэтические чудища, полузвери, полулюди, полурастения, вызванные дудочкой заклинателя из созидательного хаоса. Как мало кому в XX веке, Хвостенко удалось восстановить эллинскую природу поэзии, ее изначальную суть – ликующий гимн в честь древнего божества, чье имя – Энтузиазм («Мы всех лучше! Мы всех краше!»). Эту поэзию надо воспринимать как театр, как дионисийское торжество, где любой текст, от частушки до философского трактата, превращается в танец, действо, разыгранное по ролям и нотам. Попав туда, зритель-читатель стоит перед дилеммой: принять странные, да и не вполне различимые правила этой игры либо выйти из зала прочь.
В его душе царила эллинская ясность, и, конечно, поэзия была его главным уделом и делом. Алексей Хвостенко и к самому слову «поэт» относился чрезвычайно ответственно, произнося его по-петербургски твердо, с четкими артикулированными круглыми гласными. И всех людей он делил на поэтов и остальных.