Алексей Хвостенко и Анри Волохонский. Тексты и контексты - стр. 37

Последний раз я увидела Хвоста в Театре эстрады. Алеша выступал с «Аукцыоном». Все билеты были проданы за несколько дней до концерта. Из публики запомнился Андрей Битов, подошедший поздороваться с нашей компанией. Старые песни Алеша исполнял по памяти, а стихи читал по книжке, надев очки. Видно было, что он болен. После концерта мы пошли за кулисы. Хвоста опекала его московская подруга Лена. Пришла Наташа Пивоварова. Договаривались о совместном выступлении и репетиции. Юрий Ушаков сфотографировал нас с Алешей. На заднем плане снимка стоит Владимир Эрль.

Последний в Питере концерт Хвоста в ГЭЗе я видела только в записи. Вскоре из Москвы пришло известие о его кончине.

<…> Истинным хозяином русской парижской жизни в эмигрантской среде был Алексей Хвостенко. В каком смысле «хозяином» – он, приехавший из Москвы и живший когда-то в Санкт-Петербурге, не подчинился никакой осознанной необходимости, он жил как в богеме, совершенно не считаясь с тем, что происходит. Есть ли у него деньги, нет их, – он жил как поэт. Он был и художник, и скульптор, и музыкант, писал пьесы, стихи, песни. Мы были друзьями и часто встречались – и у него, и у нас, и в бесчисленных кафешках. Это был человек полета нежного, слегка мистического и совершенно бескорыстного. Общаться с ним было одно удовольствие. Потом, когда осуществился прорыв и началась перестройка, ребята-рокеры из Москвы и Питера просто обожали его. Они ночевали у него на квартире, и там стоял дым коромыслом, все кружилось… Он пил очень много, но по-французски, то есть никогда не напивался, а всегда был в легком отключении. А если и в нелегком, то все же не до конца. Поэтому он всегда жил, не теряя себя. И так же, кстати, он жил в Москве и в Питере – подчиняясь исключительно своей интуиции, зову своей поэзии, как будто быта и обыденной жизни с ее заботами просто не существует. Он работал во Франции даже маляром. Маше64 он по этому поводу сказал:

– А что еще делать поэту в Париже?

Он был очень остроумный, веселый, компанейский. Он мог говорить на любую тему, и поэтому вокруг него крутилась вся эмигрантская парижская богема. Одним из самых удивительных качеств Хвостенко была, на мой взгляд, та необыкновенная, почти райская легкость, с которой он проходил по жизни. Он был весел в самом райском смысле этого слова, это не было грубое веселье, это было веселье свободной души. Он очаровывал людей и был лишен малейшей враждебности по отношению к ним. Он был поэтом, который, пожалуй, должен был жить, скажем, в Петербурге начала XX века, а не в грозной атмосфере современности, и эту грозность и тревожность он как бы не признавал. Для него был только полет – полет жизни, полет вина, полет дружеской беседы, и он жил, не обращая внимания на быт, не думая о деньгах и не зная всех тех тупых забот, в которые погружен современный обитатель большого города. Он нашел так называемый сквот на рю де Паради – место для «маргинальных» художников и поэтов. Это был пустующий дом, где собиралась самая разношерстная публика, и когда уже начиналась перестройка, стали приезжать люди из России, как бы чем-то озаренные… Он принимал абсолютно всех, никакие политические убеждения и прочая чушь для него роли не играли. Он умел видеть в человеке самое лучшее, что в нем было. У нас с Машей были с ним очень теплые отношения; попросту говоря, это был один из самых наших близких людей… Нам, конечно, было не угнаться за его богемной жизнью, поскольку мы оба работали, но по вечерам начинались тусовки, что слегка напоминало московскую жизнь, только без эзотеризма и серьезности. Этого в эмиграции не хватало. Если сравнить Хвостенко и его полет с тем, что было в Москве, с полетом, скажем, окружения Южинского… Там ведь тоже все презирали быт и жили только искусством, поэзией, жили всеми возможными духовными прозрениями, которые только были им доступны. Ну разве Головин