Записки ящикового еврея. Книга первая: Из Ленинграда до Ленинграда - стр. 16

Инженер-майор А.Е. Рогозовский после войны с Японией, 1946 г.

Если бы маму избрали секретарем обкома, то нас бы оставили в Вологде (папа, как член партии, обязан был согласиться). Но пленум перенесли, а первый секретарь был в отпуске. В обкомовских кадрах маму отпустили – она еще не была в «номенклатуре», да и какое место освобождалось! – все по закону, не придерешься. После ленинградского дела 1948 года многих ленинградцев из обкома репрессировали, но мы были уже далеко.

Наши соседи Сохранские возвращались в Ленинград. На одной из долгих остановок два их симпатичных мальчика, старше меня, нашли снаряды и подорвали их. Кончилось это плохо – один остался без руки, второй без глаза. Наш переезд проходил не так драматично – я его просто не запомнил.

Помню только остановку в Москве у тети Лели. Двухэтажный большой деревянный дом на Грузинском Валу, обшитый досками, комнаты с высокими потолками. Собственно комната была одна и маленькая. Как мы там все умещались, не знаю. Тетя Леля приходилась мне двоюродной бабушкой, а тетей была её дочь Ира – мамина двоюродная сестра. Она жила «не дома», а в гражданском (в современном смысле) браке. Брак был действительно гражданским – а не церковным – со знаменитым протодьяконом, похожим на Бориса Гяурова и, говорили, с басом, не хуже, чем у болгарина. Тетю Иру я узнал и полюбил позже, а тогда к ней в дом допускалась мама и даже папа; я видел какого-то чернобородого мужчину в щелку двери в их квартиру (возле Елисеевского гастронома, на Тверской). Он показался мне страшноватым (похож на разбойника).

Тетя Леля была веселым и легким человеком. Очень гостеприимным. Когда позже я, бывалый турист, приезжал в Москву, мне не всегда удавалось уговорить ее спать на своей собственной кровати и не чистить мне к утру туфель. Удивительная легкость бытия, несмотря на страшную бедность, постоянную угрозу разоблачения и преследования. Её мужа, полковника Семечкина, представили в первую мировую к генеральскому званию. Он уже был кавалером ордена св. Георгия IV класса, полковником (что давало право на потомственное дворянство).

Так как Георгия он получил только в сентябре 1917 (за выход из самсоновского окружения 1914 года)[26], то генеральское звание должны были ему присвоить еще позже и, скорее всего, не успели. Но документы попали к большевикам и те, повидимому, числили его генералом.

Солженицын в одном из первых, «самиздатовском» варианте «В августе 1914» спрашивал читателей, не знают ли они что-нибудь о судьбе отважного штабс-кпитана Семечкина, выведшего «роту звенигородцев» из окружения. Я знал. Но еще лучше знала это его родная дочь, моя любимая тетя Ира. Она и ее брат Юрий всю жизнь прожили под страхом разоблачения белоэмигрантского происхождения. Времена, казалось бы, изменились (конец шестидесятых), и, после моего сообщения, тетя Ира загорелась отвечать. Но потом ее племянник (и внук Михаила) Виталий, работавший в ящике и еще настойчивее его жена Татьяна, имевшая виды прорваться в ВОКС (Всесоюзное общество культурных связей – филиал КГБ для связей с «культурной» заграницей), упросили ее этого не делать. А в двадцатых годах родственникам генерала пришлось бы плохо. Сначала следовало бы выселение из дома (Семечкины, как и Поповы, жили тогда в Ельце), потом и другие неприятности. Дело в том, что он числился бы не просто генералом, а белым генералом. После Брестского мира, когда все вернулись домой, в том числе и мой родной дед – Григорий Андреевич – из германского плена, долго наслаждаться мирной жизнью им не пришлось: началась гражданская война.