Записки парижанина. Дневники, письма, литературные опыты 1941–1944 годов - стр. 25

соединилась с ней), если примут. Стоит ли? Что не стоит, так это вдаваться в маразм. Мне страшно хочется повидаться с Мулей, но он ничем не может помочь моему состоянию. Не понимаю, как я не могу точно выяснить, что мне советует Бог: ехать или нет? Tantôt[86] мне кажется, что ехать мне надо, tantôt Бог, по моему мнению, ясно и определенно говорит: нет отъезду. Трудно понять. Нет хуже положения, когда человек не знает, чего он сам желает. Я ничего не желаю, кроме хорошей жизни среди книг любимых; когда мои желания в области решений переходят за грань этого, то я теряюсь. Не хочу ехать в Ташкент, потому что не знаю, что меня там ждет. Что со мною происходит? Каждое принимаемое мною решение автоматически подвергается автокритике, и притом столь безжалостной, что немедленно превращается в решение диаметрально противоположное первому. Мое положение трагично. Оно трагично из-за страшной внутренней опустошенности, которой я страдаю. Конечно, это ― трагедия. Не знаю, что думать, как решать, что говорить. Мысли о самоубийстве, о смерти как о самом достойном, лучшем выходе из проклятого «тупика», о котором писала М.И. Не могу же я ехать в Ташкент из-за того, что там ― а может быть, и в Ашхабаде ― Митька! Я знаю, что Муля мне будет советовать отъезд… Но я не могу. Огромная психологическая трагичность и сложность этого отъезда чреваты для меня мрачнейшими последствиями. Как говорится, я все время à la croisée des chemins[87]. И ни одного chemin[88] не могу взять, так как я привык летать ― просто летать, а тут тебе предлагают: выбирай дорогу! Как рыбе сказать ― выбирай, какой дорогой ты пойдешь! Но мое решение, хотя и хромоватое, принято: не поеду, и баста. J’y suis j’y reste[89]. В крайнем случае, не получу моих 150 рубл. обратно ― и все. Попробую, что такое осажденный город. Увидим. Бегут? ― Пусть! Попробуем соригинальничать. Попробуем дерзнуть. Не все еще потеряно. Жизнь ― впереди.

Вечер того же дня[90]

7 ч. 45 вечера. До чего приятно писать. Пока я пишу эти строчки, у меня впечатление, что я исполняю своего рода ритуал, пишу духовное завещание, фиксирую мои последние желания. Надо признаться ― мое настоящее положение откровенно шаткое и неустойчивое. Мое благополучие, мой любимый покой, который позволяет мне в данный момент писать, читать и все это записывать, ― держится на волоске, который может оборваться с минуты на минуту. Мое «я» в опасности. Сербинов завтра отправляется со своим дядюшкой в Челябинск на самолете. Прошлое испаряется, оно тоже держится на волоске ― на волоске моей памяти. Что же это, конкретно, за опасность, которая мне угрожает? В общем, в первую очередь, постоянная угроза быть посланным на «сельскохозяйственные работы», иными словами ― рыть траншеи под неприятельским огнем (авиации) и с чувством ненужной жертвы. Во-вторых, могут в случае необходимости мобилизовать всех, кто способен носить оружие, чтобы защищать город. Два варианта: либо быть посланным на «трудовой фронт», либо стать солдатом (я ― солдат, это меня нисколько не устраивает, ну никак). Два варианта… да еще может быть, что, побывав на «трудовом фронте», мне придется пройти через настоящий фронт. Серьезно, я подумываю о том…, чтобы придумать третью альтернативу, а именно ― проявить хитрость и действовать так, чтобы меня не мобилизовали, чтобы не быть мобилизованным никуда. Все это мне кажется несерьезным. Пока не посылают людей через милицию и домком, все в порядке. Самое мерзкое в этой истории в том, что никогда не знаешь, какая вожжа попадет под хвост милиции и домкома или райвоенкомата. Например, если бы я ходил в школу, меня бы наверняка послали на «сельскохозяйственные работы». Надо быть хитрым и предусмотрительным: а я ― ни то, ни другое, надо будет таким стать. Вопрос с завтрашним днем ― в том числе и вопрос продуктов. Повсюду огромные очереди. Все покупают много, как будто уверены, что им может хватить надолго. Я же ничего не покупаю. Завтра я получу 150 рублей, которые заплатил за ташкентский билет. В задницу Ташкент! Обойдемся без этой волынки эвакуации. Тетя в панике, нельзя сказать, что это помощь, да-сс. Единственный, кто хоть немного поддерживает, ― это Муля, но я его почти не вижу, он так занят! К тому же он, по-моему, скоро уедет, так что я буду абсолютно один. Еще одна угроза: вопрос обязательного обучения военному делу для людей от 16 до 50 лет. А мне 16 лет… Мне кажется, что там учат самым основам военного «искусства» тех, кого завтра пошлют на фронт, или тех, кто будет защищать Москву, ― в самые короткие сроки. Просто готовят «свежих» солдат. Тоже не особенно весело. Перед тем, как меня прописывать по паспорту, меня ставят на учет в «военном столе», в этом и есть главная опасность. На самом деле мне совершенно ясно, что нет возможности защититься от всех угроз и опасностей. Но я постараюсь все же обеспечить себе максимум стабильности, хотя я не особенно рассчитываю на конечный успех моих попыток. Огромное количество народу сейчас уезжает из Москвы. Открыто говорят о возможности прихода немцев в столицу. Моя тетя и ее подруга-помощница, которая у нее живет, ведут себя отнюдь не «стильно»: они все время болтают, жалуются без конца. Недостает селф-контроля. Да и вообще, у них никакого «контроля». А Ленинград и Одесса все еще не взяты. Какой стыд, если Москву возьмут раньше них. Завтра постараюсь достать денег в Детиздате. Пойду в монастырь (по поводу рукописей матери). Разберу там книги, те, которые мне нужны, и те, которые можно продать, и лишние. Зима наступает большими шагами. Надо полагать, она будет трудной. Хорошо бы не потерять эти торопливые записи. Хорошо бы… хорошо бы вообще все, конечно.