Записки лжесвидетеля - стр. 67
В свое время он бросил кочевую, беспутную жизнь полевика и, чтобы жить с Ирой по-человечески, подыскал себе работу в городе. Но теперь он, возвращаясь домой, терял всю свою неуемную когда-то энергию, бродил по комнате, еле волоча ноги, и часами слушал старые, семи-десятилетний давности пластинки – песенки их молодости и надежд. Такая жизнь была родом наркотического опьянения, и когда Виктор понял это, он решил тряхнуть стариной, уверенно уволился с работы и уехал сюда, в горы и ущелья («сарер-дзорер»), с чувством освобождения и легкого холодка внутри.
Странная это работа. Не проходит сезона, чтобы что-нибудь не случилось: то камнем перешибет хребет барану, то перевернется машина, – но Вите она даже нравилась. В этой полумусульманской стране прирожденных фаталистов спокойней всех относился к смерти, пожалуй, как раз он.
Все эти сулейманы, хасаны, али словно действительно были слеплены Богом из глины, они даже пахли тысячелетней солнечной пылью Азии и были так же натуральны, как трава или дерево. Молодость, зрелость и старость не были для них чем-то безусловным, обязательным. Это были качества, случайно присущие соседу, но никогда – им самим. Сам Сулейман просто пребывал в некоем состоянии, которое мыслилось им вполне неопределенно, без всякого изменения во времени: я существую, аз есмь, и только. Поэтому, если бы его тело могло вдруг раздробиться и снова смешаться с породившей его глиной, это означало бы, что Сулеймана нет, а есть только песок и камни. А все российско-европейские рассуждения о личности и душе не имели смысла, потому что душа Сулеймана – то же, что душа камня: может, она и вечна, но самой сутью Сулейманова существа, его главной неповторимой особостью она могла быть только пока жила эта вот плоть, так надежно отличавшая его от плоти Хасана или Али; с распадом же ее душа тоже теряла всякую неповторимость, отдельность и сохраняла (могла сохранить) только сам принцип, признак бытийности, настолько общий, что хотелось назвать его «призраком бытия». Так можно говорить о бытии гор. Недаром о многих скалах рассказывали, что это окаменевшие богатыри или красавицы. Сейчас такие рассказы даже в моде. Но разве возможно не сойти с ума, если вдруг действительно на твоих глазах оживет утес? Шевельнется и заговорит? Начнет набиваться в приятели? Только мечтатели, вообразив такое, будут умиляться «единению с природой» неведомых туземцев. Живые люди здесь не хотят думать ни о чем подобном именно оттого, что это слишком возможно для них, в глубине души они ждут таких встреч и боятся их, ведь это так же чуждо и противоестественно, как представить себя пауком или заглядывать в глаза смерти и думать о ней.