Ветер перемен - стр. 2

– Вот так, теперь иди. Да, фотографию как проявишь, никому не показывай, ну, кроме мамы.

– Раскомандовалась! – прищурился Сергей. – Ладно.

Удовлетворённо кивнув, девушка, подпрыгивая, вернулась к подругам. Посмотрев ей вслед, Сергей поднял с земли чемодан и поспешил на вокзал.

По приезде домой любимый сын получил по загривку, потом был прощён, зацелован и накормлен. Вырвавшись из-за стола, Сергей, потрепав Радку метнулся, в сарай, там у него была оборудована лаборатория. Повесив на дверь табличку «Не входить», он плотно завесил щели старыми одеялами. Ну вот, теперь можно работать. Перелив в бачок остатки проявителя из бутылки, выждал некоторое время. Когда достал плёнку, у него от обиды дрогнули губы. Как так? Все кадры засвечены. А, нет, один, вроде есть. Точно, это Лидка, её попа!

Сергей развеселился и пинцетом выбрал для этого снимка самый большой лист, нашедшийся в лаборатории. Он остался с тех времён, когда они с другом печатали плакаты. Большой, квадратный.

1975 г.

Женщина в строгом чёрном платье с кожаной сумкой через плечо шла от остановки, старательно огибая лужи, весело блестевшие радужными пятнами. После недавнего дождя дорогу развезло, а ещё не высохшая трава кружила голову одуряющим запахом. Нужный ей дом, некогда справный пятистенок с полуразвалившимся деревянным забором, она нашла быстро.

– Хозяева, – крикнула она от калитки, посматривая в сторону собачьей будки. Но оттуда, вот странность, никто не вылез.

В окне, отодвинув занавески, показалась сухощавая старая женщина в чёрном платке и трикотажной коричневой кофте.

– Входите, – прокаркала она, – не заперто.

Впустив в дом гостью, она придирчиво рассматривала её на свету. Никак Оленька? – прищурившись решила она.

– Я, Нина Михайловна.

– Большая стала, в городе живёшь? Ты проходи, проходи в горницу-то, счас чайку выпьем. Ты чай-то будешь? А то у меня кофе есть, настоящий! Друзья Лиды иногда привозят, не забывают.

– Кофе, если можно, а о ваших знаменитых пирожках, до сих пор вся наша группа вспоминает. Те, кто выжил, конечно, – рассмеялась Ольга, обнимая пожилую женщину. Сидя за широким накрытым столом на чешских стульях, она оглядывалась. В доме было чисто. Белёная государыня-печь занимала половину горницы. Несомненным украшением избы были старый пузатый комод красного дерева с ручками, похожими на перевёрнутые ракушки, старинный резной сундук и стенные часы в чёрном футляре. Над комодом в большой застеклённой деревянной раме, укрытой белоснежным рушником, висели фотографии. Вот старая на плотном картоне. На ней Нина Михайловна – ещё молодая, в строгом белом платье под горло, и длинных башмаках с пуговками, стоит, опираясь на руку молодого мужчины, в чёрном костюме с щеголеватыми усиками. В руках у него модное по тем временам канотье. Рядом висит пожелтевшая с ятями вырезка из газеты об открытии новой финской школы. А на этом снимке вроде дом? Точно, кирпичное двухэтажное здание с балкончиками и барельефами. Дальше Лида и брат с родителями. Серёжа гладко причёсан и наряжен, но видно, что ему скучно стоять перед фотографом, глаза тоскливые-тоскливые. Рядом фото Лиды, та ещё совсем девочка лет двенадцати не больше, в домашнем платьице, стоит у куста черёмухи. А это собака, поджидающая хозяина. Смешная какая! На одном ухе прицепился репей, но видно, что вот-вот хвост заметается из стороны в сторону. А этот снимок, ну, конечно, это Нина Михайловна на школьном дворе. А в другой рамке что за плакат? Она взглянула на фото, и сердце её забилось чаще. Ольга узнала двор библиотечного техникума. В девушке, опускающей саженец в яму, без труда угадывалась Лида. А вот и другие девчонки Рая, и Света, эти после войны улетели на Дальний Восток, и сейчас от них изредка приходят письма.