Уйти. Остаться. Жить. Антология литературных чтений «Они ушли. Они остались». Том III - стр. 6

Наиболее чутким людям времени – а поэты, конечно, таковы – стала бросаться в глаза (постепенно превращаясь в одну из доминирующих тем) старость, усталость, изношенность самой плоти мира:

Жёлтая тлела звезда.

Урны смотрели вверх.

Листья и мелкий сор

ветер бил о кирпич.

С визгом и лязгом рессор

промчался старый «Москвич».

(Макс Батурин)

Такой мир уже не хотелось героически преображать (как чувствовалось возможным и необходимым ещё людям шестидесятых), от него хотелось отталкиваться – возможно, даже и героически:

Воспари, вознесись, подними меня

над мусорными баками,

над канализационными люками,

над заплёванными задворками;

научи, как оторвать взгляд от асфальта,

покажи мне, где небо,

я забыл, как выглядят звёзды…

Я устал вдыхать своими ржавыми жабрами

городской смог и окись свинца,

научи меня дышать остатками лёгких,

иначе мне не дожить до собственного конца.

(Макс Батурин)

Следствием недовольства современностью становилась, с одной стороны, публицистичность (и спутница её, прямолинейность) мышления, с другой – противоположный ей (наверняка в глубине с нею связанный) полюс: жизнь в персональном, напряжённо-эстетическом мифе, как у львовянина Гоши Буренина. Недовольство реальностью может ведь выражаться не только в активной её критике и стремлении её переделать, но и в уходе от неё, в создании собственной реальности, собственного мифа – это как раз случай Буренина до 1987 года.

После 1987-го у многих появляются прямолинейные высказывания об актуальном состоянии общества, социальная критика:

В грязной стране

живут грязные люди,

в грязных жилищах

едят грязную пищу

и мечтают о чуде

во сне…

(Виталий Владимиров, 1990)

Из публицистичности – и одновременно из эстетизированной мифологичности – есть (редкие) исключения. Среди авторов антологии таков Яков Бунимович, которого вообще не занимает Большая история и злоба её дней – ему важно

Быть самим собой

обнаруживать друзей рифмы поэзию жизни

разные формы любви.

В статье, комментирующей стихи Янки Дягилевой, Светлана Михеева (видимо, младшая современница своей героини – её детство пришлось на Янкину молодость) вспоминает о времени своей юности: «Советский Союз к этому времени стал насильно живым “овощем”, прикованным к постели, – и мы это ощущали в безжизненности того, чем нас пичкали в школе, инерция мертвяка распространялась на всё. Но когда всё прежнее отменили, закопали покойного, стало понятно: общество стоит голышом в чистом, без края и конца, поле – в том самом “русском поле экспериментов”. <…> каково было нам: никаково. Это был пустой ноль, ощущение безрадостности – то самое, что Янка Дягилева сначала обрисовала, а потом и дала ему имя “ангедония”. Метафизическая пустота свирепствовала».