Уроки французского - стр. 5
Голос звучал истерически, я сама слышала это, но поделать ничего не могла: меня буквально трясло, пальцы дрожали. В таком состоянии выезжать на дорогу было бы опрометчиво... И потому, вцепившись в руль, как в спасательный круг, я сорвалась на сыне.
Томас, к слову, был совершенно спокоен, и хоть это радовало меня.
– Я просто проводил друга, который сел на автобус, – ответил он, глядя на свои руки. – А потом эти парни, увидев меня... начали обзываться. Сначала кричали разное про меня, а потом перешли на тебя... и я не сдержался. Схватил камень и... – Голос Томаса дрогнул, и сердце мое вместе с ним. Я порывисто обняла сына одною рукой и притянула к себе, ощущая, как слезы увлажнили ресницы.
«Не хватало еще разреветься», – зло подумала я, стараясь взять себя в руки.
– Ты больше такого не делай, договорились? – попросила я сына. – Они большие и сильные, ты же совсем еще кроха...
Томас недовольно заерзал, высвобождаясь. Лицо его было насупленным, взгляд больших, карих глаз непреклонным.
– Я не кроха, – произнес он четко и твердо. – И, если придется, с каждым из этих, – кивок головы в сторону остановки, – сумею разделаться.
Его сжатые кулаки и недетская сталь в тоненьком голоске поразили меня с особенной силой. В тот момент я без сомнения поняла, что Томас действительно может подраться с парнями в два раза старше себя. Он не спасует, не пойдет на попятную – и мне сделалось по-настоящему страшно. Если этот конфликт не замять, мало ли что может случиться... Парни выглядели рассерженными и злыми, особенно Эрик, они не забудут того, что сегодня случилось. И могут решить отыграться...
Я с трудом, но протолкнула застопорившееся в горле дыхание. Что делать? Как быть?
Весь этот день я провела, словно в горячке: все думала, думала, думала. Поделилась случившимся с матерью, и она поспешила меня успокоить:
– Мало ли что эти дети говорят о тебе. Любить тебя они не обязаны: ты учитель – не мать. И оценки ставишь по справедливости! Не кори себя в том, в чем нисколько не виновата... А Томас всего лишь заступился за твою честь, в этом есть что-то рыцарское. Я им горжусь!
О стали в голосе и глазах десятилетнего мальчика я матери не сказала ни слова. Подспудно пыталась себя убедить, что мне показалось от нервов, что то, что я тогда ощутила – его кипящую злость, ярость, отчаяние и боль, – я просто-напросто напридумывала себе. Преувеличила в агонии собственных чувств, затмевающих разум...
И сегодня, стоя перед отцом Эрика Тайца, пыталась осмыслить случившееся вчера не через призму собственных чувств, а холодным и трезвым разумом. Тем более, что мужчина, стоявший сейчас предо мной, не казался ни кротким, ни добрым – с таким держи ухо востро. Четко очерченный подбородок, который сын унаследовал от него, казался острым как бритва, такими же колкими и холодными выглядели глаза, а голос, стоило Девиду Тайцу сказать первое слово, обволакивая, потек вдоль моего позвонка.