Творить добро и мир любить. Выпуск 2 - стр. 27
Спорить с дураком не хотелось. «Проповедями сыт не будешь, – размышлял богомол, подавляя в себе желание тотчас наброситься на тощего классика, – а этот как начнёт нести околесицу, так до вечера дурака не остановить». Он вынул трубку из жвал и обречённо спросил, зная, что делает глупость:
– О чём же поэма?
Гоголь закашлялся.
– В третьей части, – начал он объяснять Борису Борисовичу смысл нового романа, – главный герой, пройдя через скорби каторги, выбирает путь нравственного очищения и…
– Скучно, – бросил редактор и быстро, чтобы писатель не дай бог не начал защищать своё творение, резко добавил: – Ни к чему всё это. Стиль твой грязен, картины зловонны[15]. Ни к чему нам такая литература. Вот если бы ты детективы умел писать… Что, Николай Васильевич, детективы писать умеешь?
– Нет, – прошептал ошарашенный Гоголь.
– Что же ты за писатель такой, коль детективов не пишешь? – насмешничал богомол, сердясь на себя за возню с недоступной для брюха «букашкой».
– Да я… – смутился оробевший писатель.
– Вот именно, кто ты?! Ты же…
Злоречивая зависть бездарного богомола не успела коснуться ушей несчастного Николая Васильевича. Дверь распахнулась, и в комнату ворвался Пушкин: лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен, он весь как Божия гроза[16].
– Заткни свою чёртову пасть! Ты – насекомое! – крикнул он грозно, ничуть не заботясь о собственной участи.
От неслыханной дерзости монстр опешил.
– Это что ещё за кандибобер такой явился сюда и нам угрожает? – каждой клеткой зелёного своего естества богомол выражал презрение к «дерзкому прощелыге». Он опёрся о стол передними лапами и навис над поэтом усатым чёртом. – Так-так-так… Похабный циник, умеющий волшебно жонглировать рифмами[17], решился на бунт.
Пушкин стоял перед тварью живым, недоступным для страха героем; тёмно-серые с синеватым отливом глаза – большие, ясные[18]– горели на бледном лице праведным гневом. Он казался высоким, сильным и невероятно красивым, как бывает красив всякий идущий на смерть за други своя.
Гоголь сбежал, рыдая о скорой смерти учителя:
– Он убьёт его! О, я несчастный! – оставив поэта один на один с порождением дьявола.
Они сошлись. Свет и тьма, жизнь и смерть, добро и зло. Богомол «выстрелил» первым, без предупреждения, подчиняясь природе хищника. Голод его давно перешёл в фазу «зверского», и мускульный желудок с зубцами настойчиво требовал пищи. В своём богомольем уме Борис Борисович давно поставил жирную точку после слова «сожрать» и ждал только повода. Пушкина он ненавидел. И не потому, что гений Пушкина был ему недоступен. Само присутствие поэта на грешной земле мешало редактору. Как будто Кто-то Незримый день ото дня исповедовал его совесть, не позволяя зверской природе жить в полную силу.