Творить добро и мир любить. Выпуск 2 - стр. 26
Он кричал и кричал; и что, если бы обитатели иных миров спросили наш мир: кто ты? человечество могло бы ответить, указав на Толстого: вот я,[11]и что Лев Толстой навсегда останется в русской литературе величавой, недосягаемой вершиной[12]– всё без толку. Его одинокий вопль так и не был услышан.
Толстой же, «подставив щёку» зелёному хаму, покорно скрылся за дверью. Борис Борисович счастливо хмыкнул.
– Надеюсь, я надолго отбил у графа охоту писать дребедень многословную. Классик, понимаешь ли… Много вас, таких классиков, на мою шею[13]. – Богомол грязно хихикнул, радуясь ловкому каламбуру.
Он оставался в приподнятом настроении какое-то время, пока в дверь снова робко не постучали.
– Ну кто ещё там?! – недовольно гаркнул редактор, представляя себе двух оставшихся посетителей.
– Я, Николай Васильевич Гоголь, – послышался из-за двери тонкий, трепещущий отклик. – Вы мне назначали.
Богомол расправил затёкшие члены и, сморщив и без того неулыбчивый ротовой аппарат, досадливо проговорил:
– Ну входи, коли пришёл.
В полуоткрытую дверь робко, бочком протиснулся ещё один классик. Небольшого роста, худой, с острым носом, коротенькими усами и пронзительным взглядом карих глаз; в чёрном щегольском сюртуке, пёстром жилете и жёлтом шейном платке, Николай Васильевич Гоголь выглядел уставшим, встревоженным и грустным одновременно. Его белокурые волосы, которые от висков падали прямо, как обыкновенно у казаков, сохранили ещё цвет молодости, но уже заметно поредели; от его покатого, гладкого, белого лба по-прежнему так и веяло умом[14].
– Только не говори мне, – взяв с места в карьер, богомол перешёл на бесцеремонное «ты», – что ты мне ещё одну «мертвечину» принёс. Мне, любезный, и от первой твоей трескотни не то что не весело, до сих пор с души тянет.
Бледное лицо Гоголя стало похоже на белую маску гейши. Запинаясь и чуть не плача, он протянул беспардонному хищнику рукопись, аккуратно крест-накрест перетянутую старой бечёвкой.
– Нет-с, – пролепетал он, отчаянно стараясь не расплакаться. – Это третий. Второй том «Мёртвых душ» я сжёг.
Богомол рукописи не взял. Он сделал затяжку и выдохнул дым прямо в лицо Николаю Васильевичу. От проделанной шалости редактор расхохотался и с ехидством заметил:
– Да ты, Николай Васильевич, у нас шалун. Возомнил себя классиком и ну строчить? Нехорошо это, нехорошо. Гордыня тебя обуяла, любезный, – сощурив глаза, он вперился взглядом в дрожащего человечка.
Гоголь взгляд выдержал.
– Помилуйте, батенька, Борис Борисович, какая же тут гордыня? Талант дан Богом…
– Богом, говоришь? – редактор откинулся в кресле и, криво скалясь, задумался.