Тело черное, белое, красное - стр. 37
– Ирэн, – он взял ее за запястья, – иногда обстоятельства требуют моих отлучек. И с этим поделать ничего нельзя. У меня есть определенные обязанности и чувство долга.
– А как же… я? – ее голос дрогнул.
– Ирэн, дорогая, где бы я ни был, вы же знаете, что я… Я вернусь… и если вы скажете «да», тотчас же поеду к Сергею Ильичу просить вашей руки.
5
– Ирина Сергеевна, что-то вы бледненькая. Устали? – Иван Иванович – пожилой добродушный хирург опустился на табуретку у стены и вытянул за цепочку часы из кармана. – Ого! Уж половина восьмого. Три часа без малого оперировали.
Ирина кивнула. Хоть экстренная ночная операция длилась долго, раненого спасти не удалось. Молоденький солдат, совсем мальчик, еще вечером смотревший на нее измученными от боли глазами, сейчас лежал на каталке в коридоре возле операционной, накрытый с головой простыней, уже не ожидая ничего.
«Господи, сколько их еще будет? Скольких еще мальчиков проглотит война?» – тоскливо подумала она.
– Да вы не укоряйте себя, голубушка, – услышала голос Ивана Ивановича. – Мы всё сделали, что могли. А ранения в живот, сами знаете, какие.
– Тяжело, Иван Иванович, – Ирина начала раскладывать пакетики с порошками, сверяясь с листом назначений. – Боль кругом, кровь, смерть. Я, когда после дежурства подхожу к зеркалу, кажется, саму себя насквозь вижу: вот – кишки, вот – селезенка, вот – печень. И – кровь по венам. А они – будто вот-вот лопнут! – помотала головой, отгоняя неприятное видение.
– Ирочка, голубушка, вы о сердце забыли, – грустно усмехнулся Иван Иванович. – О сердце забывать нельзя. Что нам приказывает сердце, а?
– И что же? – Ирина, не поворачивая головы, отошла от подноса с лекарствами и поставила кипятиться лоток со шприцами.
– Я закурю, не возражаете? – не дожидаясь ответа, Иван Иванович достал папиросу и, затянувшись пару раз, продолжил:
– Так вот, голубушка, сердце нам велит жить. И – любить. Да-да, любить. Любить жизнь во всех ее проявлениях. Потому что жизнь у нас – одна. И другой – не будет, – он помолчал, попыхивая папиросой. – Главное, всегда помнить, что книгу собственной жизни мы пишем набело. Без черновиков. Находите радость даже в самые трудные минуты жизни. Когда же совсем нечему радоваться, просто подходите утром к окну и говорите: «Здравствуй, солнышко!» – Иван Иванович затушил папиросу. – Пойду я, голубушка, больных тяжелых погляжу, – он вышел из докторской.
Ирина подошла к серому бесснежному окну.
«Солнышко. Где ж его взять в этом сером городе? Совсем скоро новый год, а на душе так безрадостно. Раньше праздник врывался в город, принося с собой запах новогодних елок и веселье, искрящееся разноцветными гирляндами и улыбками. А девятьсот семнадцатый вползает в истощенную войной страну будто нехотя, мучаясь вопросом – „А стоит ли вообще приходить? Может, еще поживете в девятьсот шестнадцатом?“ Грустно. И от Ники нет вестей. Уже почти месяц прошел. После его отъезда, кажется, все вокруг окрасилось в черно-белые тона. Хотя, пожалуй, Иван Иванович прав. Надо научиться говорить солнышку „здравствуй“, даже если его не видно из-за туч. Главное, что оно есть. Зная это – легче жить», – решила она и отошла от окна. Вышла из докторской и прислушалась.