Соломенный век: Сутемь - стр. 62
Увидев медвежонка, который появился из зарослей, он понял, почему подвергся такому неожиданному нападению. И вроде понимаешь: повезло дико, ибо это была молодая самка, не такая крепкая и ещё неопытная в схватках, – но от этого на душе не легче. Вся нелепость ситуации в том, что они оба защищали своё дитя.
Смотря на медвежонка, сердце Акима сжималось от жалости. Не выживет малыш без матери, если чудом доживёт до зимы, то потом его либо другие хищники задерут, либо охотники выследят с тем же результатом. Шатун – слишком опасный зверь, и оставленные на зимнем снегу медвежьи следы равнозначны сигналу общей тревоги, который стихнет вместе со смертью хищника, голодного до такой крайности, что он будет бросаться на всё живое – и людей в том числе тоже. Скорее всего даже на них в первую очередь – звери не жгут костров и не варят-жарят на них еду, запах которой медведь уловит издалека. Летом его можно прогнать огнём – зимой его ничто не остановит. Пуля в голову – самый надёжный способ. За неимением оной – кол в разъярённое сердце либо рогатина.
В образе медвежонка Аким видел одновременно и свою дочь. Как теперь Вета будет выживать? Благо, если набредёт на людское селение и поймёт, что это свои. Кто-то да приютит бедную сироту. А если заблудится? Не в ту сторону Вета побежала, а именно: на запад, и если не повернёт на север, то может ещё месяцами бродить в бескрайних лесах вдоль берегов Бурной. Она теперь обречена, как и этот медвежонок, на жестокую борьбу за выживание в среде, полной враждебных существ.
«Вета, Вета, родная!» – стучало пульсом в жилах.
Солнечные лучи косо сквозили через утренний лес и падали на лицо Акима, заглядывая в глаза под тяжелевшими веками. Последнее движение, давшееся с трудом – перевести взгляд на солнце.
«Убереги её, прошу тебя! Как бы тебя ни звали – если ты есть и это твой свет, который ты нам посылаешь каждый день, – пошли ей хотя бы чуточку больше тепла и света: чтобы согреть и осветить путь, полный опасности».
Смерть никогда не приходит одна. Она приводит с собой друзей и близких людей. Всех тех, кому было ещё что сказать, с кем ещё не простился. Ведь для умирающего это последняя возможность. При жизни человек может быть одинок – и, возможно, даже любить одиночество и стремиться к нему, – но когда он чувствует приближение смерти, то ищет близости с людьми. Умирая рядом с телом медведицы, которая в свои последние минуты была тоже не одна, Аким не был одинок. Боль в израненном теле спадала и вместо неё приходили яркие видения.
В памяти всплыла картина: Аким с Юной гуляют по лесу – по грибы, по ягоды – вместе с Кирой. Она ещё восьмилетняя девочка: уже тогда умная и прозорливая, от неё очень трудно было что-то утаить. В один момент дочка заметила, как Аким погладил живот жены, и поняла: тут что-то не так. Родители не скупились на ласки, но вот именно этот манер: вроде и невзначай, но почему-то именно по животу (нормальный, разве что немножечко вздутый – мама объелась перед выходом) – показался ей необычным. Как и загадочные улыбки, которыми родители обменялись. Когда Кира подошла и изучающе посмотрела обеим в лица, а потом перевела взгляд на живот матери, тогда Аким с Юной поняли, что должны ей сейчас сказать правду. «Я скоро стану ещё раз мамой. А ты станешь сестрёнкой», – сказала Юна, улыбаясь. От ребёнка следовало в такой ситуации ожидать кучу наивных вопросов, но Кира ни одного не задала. Вместо этого удивлённо прикоснулась к животу матери и тоже его погладила. Ей всегда было важно ко всему прикоснуться, чтобы получше это понять. Слова и объяснения были ей недостаточны – она хотела почувствовать своими руками: лёд – холодный, огонь – горячий, камень – твёрдый, пух – мягкий. Так и здесь: ей вовсе не хотелось узнать – как это так случается, и как мамы вообще понимают, что станут мамами; почему дети растут у них в животиках и как они потом оттуда вылазят; – она просто приняла это за свершившийся факт. Вот мама, у неё в животике ребёнок и это чудесно. Всё в порядке вещей, ведь и она когда-то там была и успешно выбралась, чему они все только рады.