Сны Персефоны - стр. 13
Грустно улыбаюсь:
— Какая ирония — исчезают записи о Богине Письменности.
— Если бы ирония, — отзывается Аид и вскидывает на меня тёмный нечитаемый взгляд: — Знаешь, что происходит с богом, когда исчезают его мифы? — Мотаю головой: нет! Но страшная догадка уже гложет. — Бог и сам начинает забывать, зачем он здесь. Забывать о своей божественности. Теряет способности. И становится…
— …смертным, — холодея, заканчиваю я.
— Да, — глухо отзывается Аид. — А мы-то наивно полагали, что нашей погибелью станут гиганты.
С гигантами было легче: там мы знали, против кого сражаемся и какова их конечная цель. А тут приходится воевать с незримым противником, разум которого — потёмки.
— Невидимка против невидимки, — невесело иронизирую я, намекая на шлем невидимости моего мужа.
— Мне бы зацепку. Хоть какую-то. Кто и зачем, — почти с отчаянием произносит он.
Я протягиваю руку, касаюсь его жёстких тёмных, как сам мрак, волос, спускаюсь на скулу, веду пальцем по щеке. Мой муж не блистает яркой красотой олимпийцев. Скорее, его черты резкие, даже немного грубые. И в сочетании с обычно мрачным, холодно-надменным выражением лица и нелюдимостью производят почти отталкивающее впечатление. Из-за чего его даже на Олимпе сторонятся. Но для меня Аид вот уже несколько тысяч лет самый красивый мужчина во Вселенной.
Он перехватывает мою руку, целует, прижимает к щеке, устало прикрывая глаза. А я любуюсь тем, как густые тёмные ресницы отбрасывают тени на высокие скулы.
— Что же мы теперь будем делать?
— Ждать, — едва слышно, на выдохе, — пока исчезнет ещё кто-нибудь.
Ожидание оказывается недолгим. Не успевает Аид договорить, как оставленный им на столе голограф вспыхивает голубым, и над столешницей появляется маленькая полупрозрачная Афродита, словно изящная стеклянная статуэтка. Захлёбываясь слезами, она сбивчиво рассказывает:
— Геба[4]… мы просто… по магазинам… а потом… я не успела оглянуться… исчезла…
Аид подбирается, как хищник перед прыжком.
— Оставайся, где стоишь! — рявкает он.
И Афродита, округлив испуганные лазурные, как безоблачное небо, глаза кивает, от чего золотистые кудряшки, обрамляющие идеальное кукольное личико, смешно подпрыгивают. Я отмечаю это, хотя веселиться сейчас вроде не время.
— Загрей! — на крик отца сын выскакивает, будто из-под земли. — Ты за старшего. Докладываешь мне, что происходит, каждые десять минут. Если с матерью…
Загрей, который всё это время, вытянувшись во фрунт, чеканит на каждый приказ: «Да, Вдадыка», на последней фразе хмыкает и говорит:
— Последнее мог бы не добавлять.