Смерш. Дети айсзаргов - стр. 21

Часа через два открыли дверь и нас по одному стали заводить в избу, где сидели два офицера, один говорил по-русски, другой задавал вопросы по-немецки. Я снова повторил, что я армянин, родился в Турции, в армию попал насильно, мечтал сдаться и служить делу освобождения России от большевиков, что было правдой. Я действительно ненавидел Советскую власть, которая разорила нас, отняв все, что нажил отец, еще до революции, но он меня научил тому, что я пошел в армию, вступил в партию, и мечтал о том времени, когда смениться власть. Надежда была на то, что большинство командиров Красной армии были выходцы из дворян, ненавидевших Сталина и мечтавших свергнуть его и власть большевиков. Но надежды рухнули, когда в 1936—1937 годах эти, благородные офицеры были арестованы, а затем, признав свою вину и подробно рассказав о своих планах по свержению строя, были расстреляны. Для меня это была трагедия, и я стал еще более усердно служить. Меня заметили и продвинули по службе, назначили командиром батареи, я стал капитаном, членом партии. Но тут война и мои надежды вновь ожили. Этого я, конечно, немцам не рассказал, но напирал на то, что хочу служить великой Германии.

Немцы выслушали мою исповедь, ничего не сказали, но меня отвели уже в другой барак, где сидели десятка два бойцов и командиров, которых я не знал, и которые со злобой смотрели друг на друга, не разговаривали, но все были побитые, с синяками, некоторые ранены.

Ближе к ночи нам принесли какой-то бурды, ложки были свои, и мы принялись хлебать. Поели, улеглись спать. Охрана была серьезная, да и бежать никто, по-моему, и не собирался.

Утром нас подняли и всех повели в западном направлении, шли весь день, и к вечеру пришли в деревню, где был оборудован лагерь для пленных. Всего было тысяч 5—6, место отрытое, холодно, мы вымотались за переход и попадали там, где нам указали. Спать было невозможно, холодно и голодно, кое-как дожил до утра, утром дали по куску хлеба и какую-то похлебку и вызвали на допрос. Били грамотно, в перерывах между вопросом и ответом, было мучительно больно и обидно, я сдался, а бьют, как врага. Заставили подписать бумагу, подписал, не читая, так как не знал немецкого, да и почерк писаря был неразборчивый. Отвели в барак, это уже лучше, чем на земле, рядом угрюмые, неразговорчивые, грязные, злые люди. Прожил так несколько дней, не трогали, кормили кое-как, но все же не били. Вызвали ночью на допрос. В комнате сидели офицеры, стояли автоматчики, в углу стояли два бойца, избитые, все в крови. Мне сказали, что Великой Германии нужны преданные люди и тебе предоставляется возможность доказать что все, что ты рассказал и подписал, правда. Тебе нужно убить тех, кто не хочет служить Рейху. Для этого мне дали пистолет и указали на одного из бойцов. «Убей его!» Я опешил, не сразу поняв, что от меня хотят. Но мне быстро объяснили по-русски – ты, сволочь, сейчас убьешь этого бойца или тебя убьет он. Я трясущимися руками взял оружие, лихорадочно соображая – или я его, или он меня. Как я выстрелил в человека, помню смутно, но он осел и свалился у моих ног. Пистолет забрали, меня потрепали по щекам и поставили в угол. Я видел, как убили и второго бойца, убивал такой же, как и я, пленный. Нас снимали на пленку, фотографировали вместе с немецкими офицерами, затем отвели в барак, где я дожил до утра. Спать не мог, руки тряслись, бил озноб, я с тревогой смотрел вокруг, здесь ли тот, кто видел, как я убил советского бойца. Его не было рядом, и я под утро задремал. Подняли рано и повели меня в штаб. Там сидели офицеры в какой-то черной форме и с непонятными знаками различия. Здесь же были какие-то люди в белых халатах. Мне намазали пальцы черной краской, откатали на бумагу, сфотографировали и отвели в барак.