Сказки нашей крови - стр. 29

и жили полноценной, хоть и не совсем правильной семьей, которой следовало заботиться и о хлебе насущном, а денег, конечно, не хватало, – Франция и вообще не могла быть курортом для них, потому как Левант хоть и поселился в Париже открыто, а все-таки с подложным паспортом; Азеф финансировал своего боевика, в обязанности которого входило наблюдение за эмигрантами, сбор информации и анализ всех тенденций; партия купила для него аптеку, ставшую вскоре местом тайных собраний эсеров; нашли и человека, который мог управлять ею, потому что Левант не знал даже и латынь, – в связи с этим обстоятельством Женечка, несколько обвыкнув, поступила на курсы фельдшериц, – французский у нее был вполне сносный, а немецким она и вообще владела в совершенстве; окончив курсы, стала она за аптечный прилавок, – латынь на занятиях удалось ей прекрасно изучить, она была очень способна к языкам, и так они работали вдвоем, имея в закулисных комнатах еще двух фармацевтов, готовивших при надобности порошки с микстурами и следивших за сменой воды в банках, где дожидались своего часа жирные черные пиявки… жизнь продолжалась, Женя исподволь привыкала к похитителю, но семья все равно не получалась, потому что не хватало в ней того, что делает супругов неразрывными, неразлучными и неспособными существовать отдельно, того, что совмещает супружескую кровь, которая должна течь в будущее общим руслом… как-то Женя, сидя дома за столом, чистила картошку, а Левант отдыхал позади на декадентской плюшевой софе с газетою в руках, – изредка, опустив газетный лист, Левант вглядывался в Женин полупрофиль – она сидела несколько наискосок… его взгляд скользил по ее спине, плечам, и, подымаясь выше, плутал в мягких волосах… с умилением глядя на ее маленькое ушко, точеное, будто бы вырезанное способным скульптором давешних эпох, он думал: отчего я тебя так люблю, душа моя? – и все смотрел, смотрел: что-то в самом деле античное было в этом ушке… он глянул на тонкую полоску шеи, не прикрытую стоечкой воротника, – там дрожали младенческие завитки волос, и у него сердце сжалось при виде этих трогательных черт… машинально встав, он подошел к ней и шепотом сказал: позволь, душа моя, поцеловать… она резко повернулась, может быть, испугавшись неожиданности просьбы и растерянно посмотрела на него: поцеловать? – и он подтвердил: поцеловать… опустив ресницы, она отвернулась к окну, а он нагнулся, расценив этот поворот, как разрешение, и прикоснулся сухими губами к ее шее, к этой скупой полоске обнаженной кожи, едва видной за стойкою воротника, к золотистым колечкам, пахнущим земляничною поляною… а потом прошел месяц или два, может, больше, и как будто что-то изменилось, – она стала иногда подглядывать за ним, стараясь делать это незаметно: на смену страху пришел какой-то интерес, стыдно сказать, в некотором смысле натуралистический, похожий на интерес зоолога к неизвестному науке зверю, она все вглядывалась, вглядывалась и что-то в нем постепенно становилось ей понятным и уже не пугало как прежде: когда он поехал по делам в Дижон, она решила проводить его и, уже стоя на перроне возле поезда, коснулась руки мужа – как бы невзначай и в общем машинально… он вздрогнул и сказал, глядя ей в глаза: можно мне тебя обнять? – она опустила ресницы и на йоту подалась вперед, Левант осторожно приобнял ее… она уткнулась лицом в драп его пальто… одной рукой он обнимал ее за плечи, другой – гладил кудряшки на затылке… она ощутила надежность его большой фигуры, этой монолитной груди и подумала: а все-таки жалко, что он уезжает, без него будет чего-то не хватать, и, когда он вернулся через две недели, первая обняла его, и так они стояли на влажном вокзальном перроне, – она снова прижималась профилем к его волглому пальто, а он бережно держал ее в своих ручищах, и слезы поблескивали у него в глазах… впрочем, вряд ли, скорее это были отблески пасмурного дня, ведь человек, державший в руках бельгийский браунинг, бродивший с бомбою в руках по улицам столицы да совершавший фантастический побег из крепости, не может плакать, – он живет на этом свете для других эмоций, – так предполагала Женя и… безусловно ошибалась, – а что можно ждать от девочки, только ступившей в начало своей жизненной стези? – она видела человека, но не могла его понять, хоть и ощущала уже к нему смутное влечение, – чем-то неясным потихоньку забирал он ее и втягивал в свою орбиту… как-то перед сном он ей сказал: полежи со мной, пожалуйста… просто полежи… в одежде… они легли вместе на декадентскую софу, она протянулась, как стерлядка, а он приподнялся на локте и, внимательно глядя ей в лицо, стал гладить ее плечи, шею, грудь, живот… а она лежала ни жива и ни мертва и, прерывисто дыша, мучилась от страха, но одновременно приятное тепло разливалась по ее телу, – ей было и страшно, и – покойно, а он гладил, гладил, осторожно прикасаясь к ее одежде и постепенно переходя к эльфийским ножкам, облаченным в недешевый фильдеперс; подняв юбку он стал целовать ее круглые коленки, а потом просто лег рядом и крепко-крепко обнял… и вот пришел день, когда он ее поцеловал, поцеловал по-настоящему… минуло очень много времени, прежде чем он ее поцеловал, и этот поцелуй заслуживает отдельного рассказа:Левант повел Женю прогуляться, и они вышли к Монпарнасу, – немного побродили, и Жене было приятно, что он уделяет ей внимание; устав, они присели под зонтиком кафе, Левант заказал мороженое и немного позже – кофе, потом, пройдя до соседнего угла, они поднялись в ателье, стесненное холстами, подрамниками и готовыми картинами, по углам стояли пыльные скульптуры, вазы, керамические блюда; колокольчик звякнул, когда они вошли, – он висел над дверью и Левант задел его макушкой; на звук вышел несуразный малый с неестественно черными глазами, – отодвинув грязный занавес, он явился из темной глубины, которую, кажется, не предполагала близко стоявшая стена; в помещенье пахло красками и чем-то таким, чему Женя названия не знала, – приторным, сладковатым и пряно-травяным; человек, вышедший навстречу, неожиданно стал громко хохотать и постепенно впал в истерику, – Женя испуганно прижалась к мужу, но он, тихонько отстранившись, стал возле человечка и принялся лупить его по щекам своими огромными ладонями, приговаривая при этом: Хаим! Хаим! Хаим! – через некоторое время Хаим замолчал, а после и заплакал; плача, он твердил по-русски: никогда, никогда, – что «никогда»? – спросил его Левант и снова влепил ему пощечину, – никогда не найти мне таких красок, – со слезами в голосе нудил Хаим, – которые в моей башке! – да ты художник, – сказал Левант Мурза, – ты великий художник, только не рисуй, пожалуйста, мясные туши, они пробуждают во мне нехорошие инстинкты! – буду, буду рисовать, – воскликнул Хаим, – ты мне не указ! – ладно, ладно, – примирительно сказал Левант, – я все равно у вас бываю редко… слушай, – продолжал он, поведя носом, – снова у тебя эта дрянь! где вы ее только достаете? – но Хаим не ответил и вдруг уставился на Женю: а это кто? – спросил он, продолжая заинтересованно разглядывать ее, – моя жена! – с некоторою угрозой и даже как бы сквозь зубы прошипел Левант, – но ты ее не будешь писать, не про твою честь… я с Амедео уже договорился… где он, кстати? – тут Хаим махнул рукой и, не отвечая, вновь скрылся за грязной занавеской… гости сели и, поглядывая друг на друга, приготовились провести некоторое время в ожидании, впрочем, Амедео скоро появился и, войдя, кинулся к Леванту, с сильным акцентом причитая по-русски: Отчаянный, Отчаянный! – занавеска отодвинулась, и из темноты опять явился Хаим; Женя глядела изумленно, а Левант, махнув рукою в ее сторону, с неожиданным смущением сказал: ну, вот… и дальше несколько фраз на ломаном французском, среди которых Женя ясно уловила – «день рождения»… это же у нее был сегодня день рождения, – вспомнила вдруг Женя, – у нее! она забыла! как же она могла забыть? а Левант вот не забыл… она глянула на него и благодарно улыбнулась, – усадив ее на указанное место, он шагнул в пустоту, отгороженную занавеской, откуда сначала слышался негромкий разговор, а потом потянуло сладким сквознячком… через полтора часа Амедео снял с мольберта холст и повернул его, показывая Жене: то был портрет женщины, совсем не похожей на нее, но каким-то волшебным образом передающий ее, Женины, черты, более того, – ее внутреннюю суть и ожидание любви… она хотела полюбить! и может быть, уже любила – мужа, этого страшного человека с огромными руками; портрет так живо отображал ее любовь, и такая в нем была нежная тоска, что Женя просто задохнулась от восторга… итак, портрет остался сохнуть в мастерской, Женя и Левант вышли на бульвар и тут она бросилась ему на шею… такой подарок, такой замечательный подарок… и он помнил о ее дне рождения! Левант нагнулся и слегка тронул губами ее губы… она почувствовала удар током! и как бы головокружение… закрыв глаза, Женя прижалась к нему еще теснее, и губы ее сами собой полуоткрылись… однако и тут обет молчания не был еще нарушен ею; дома она все поглядывала на него, словно чего-то ожидая, а он, смущаясь и, более того, – краснея, отводил глаза, и перед сном сказал: позволь, душа моя, почивать с тобою вместе… она в ужасе кивнула… а знаешь ли ты, дорогой мой любитель архивных документов, говорила бабушка Артему, – что бабушка твоя – миллионер?.. или, лучше сказать, – миллионерша… потому как портрет мой, написанный Амедео за полтора часа и оставленный на стене парижской комнатушки в 1917 году, спустя шестьдесят лет был продан на аукционе