Сказки нашей крови - стр. 28

… семь лет она молчала, почти до самого рожденья сына, нареченного Булатом, имя которого было выбрано с космополитическими целями, – сей подвиг молчания вершила она в полном одиночестве, потому что наш эсер, и в эмиграции не бросивший своих наклонностей и продолжавший фанатично служить делу революции, как раз был словоохотлив и говорил, говорил, говорил, пытаясь, что называется, уболтать свою возлюбленную, а позже и супругу ради составления семьи, счастливой во всех смыслах, а не суррогатной, какой была она вначале… путь к любви стал для них истинно тернистым, и Левант приложил столь усилий, чтобы добиться благосклонности избранницы, сколь не прикладывал он для осуществления терактов; это была очень странная любовь: он трясся над Женечкой, как трясутся над ребенком, и не мог, конечно, оскорбить ее насилием, это и для него стало б оскорблением, все-таки он был человеком чести; он встретил ее на Берлинском вокзале и перевез в Париж, где они и прожили впоследствии несколько лет в маленькой комнатушке недалеко от Монпарнаса; спали отдельно, и она не позволяла ему даже прикоснуться к себе, – она его просто боялась, – большой фигуры, высокого росту, зверского какого-то выражения лица и громадных ручищ, он же, в свою очередь, боялся своей Женечки, но его страх был таким, как если бы он опасался, взяв некую хрупкую вещицу своими грубыми негибкими пальцами, некстати поломать ее, – ходил рядом с ней на цыпочках, говорил в ее присутствии полушепотом и вообще она хоть и жила рядом с ним, но как будто в недоступной башне, словно Рапунцель, и это продолжалось очень долго, она все молчала, указуя ему своим молчанием на некоторую недобровольность своего присутствия, он же только смотрел на нее изредка с тоскливым обожанием и раз, придя с прогулки, она застала его плачущим: он стоял возле двери под вешалкой, на которой висела у них верхняя одежда, в руках у него был ее платок, он стоял, уткнувшись лицом в этот платок, вдыхал запах любимой и плакал… она не давала ему шанса: одежда ее была глухой, открыты были только кисти рук, лицо и тонкая полоска шеи; по вечерам они сидели дома и он просил ее читать из Гейне, томик которого она прихватила из отеческого дома, Женечка читала, а Левант, в данном случае вовсе не оправдывающий своего недавно полученного прозвища, ти хонько сидел поблизости, поглядывая со смущением на ее маленькие ручки; такие мизансцены были для них уже привычны, ибо выстраивались сами собой чуть не каждый день; как-то раз он не удержался, подошел и стал перед нею на колени, – она глянула на него с удивлением, с испугом, а он, внезапно охрипнув, с трудом выдавил: позволь, пожалуйста, ручку, душенька моя… сердце у нее заколотилось, и она с робостью протянула ему руку, которую он осторожно принял в свои бездонные ладони, как выпавшего из гнезда, едва жи вого птенца, поднес к своим губам, закрыл глаза и, глубоко вздохнув, поцеловал; спустя пару дней после этого события, которое и для него, и для нее было действительно событием, она согласилась выйти с ним на улицу, более того, – робко взяла его под руку и они пошли вместе, именно вместе, а не рядом, он даже как-то сжался, словно бы боялся спугнуть готовую к поимке бабочку, едва присевшую на слабый стебель, Женечка тоже ощущала себя скованной, и, тем не менее, они шли вместе, парой, представляя собой комичное в некотором роде зрелище: он – большой, неприступного и грозного вида, но с каким-то даже смирением в лице, и она – миниатюрная, тоненькая, едва достающая ему в подмышки; встречные прохожие невольно улыбались, увидев их, некоторые – знакомые – учтиво подымали шляпы, дамы кокетливо хлопали ресницами, жеманясь; Левант с Женей неторопливо обошли окрестности и в полном молчании вернулись домой… после Харькова Жене было трудно привыкать к Парижу и вдобавок следовало уж по-настоящему жить взрослой жизнью, ведь она была как бы мужняя жена, все-таки они вели теперь, что называется,