Семь рассказов - стр. 3
Сев в машину, она с преувеличенной осторожностью закрыла дверь. Ее глаза светились каким -то нездешним огнем, губы были сжаты, длинные пальцы беспрестанно теребили жемчужную нить на острых, выступающих под сухой кожей, ключицах.
– Хотите кофе? – внезапно спросил Володя, желая только одного, чтобы эта странная, высокая, худая, молчаливая женщина оставалась рядом как можно дольше.
– С удовольствием, – машинально ответила Полина. Она сразу обругала себя. О чем ей говорить с замкнутым человеком, изредка, – она чувствовала это, – глядевшем на нее с плохо скрываемым изумлением?
В полутемном кафе они говорили обо всем. У Полины, поездившей свое по командировкам, появилось знакомое ощущение случайного попутчика, соседа по креслу в самолете, которому можно рассказать сокровенное и расстаться, чтобы никогда больше не увидеть друг друга.
– Почему бы и нет? – в сумерках она ловила его взгляд, обегающий ее всю, с ног до головы. Иногда Володя смотрел ей прямо в глаза. Полина, отворачиваясь, незаметно краснела.
В машине они поцеловались, сначала медленно, а потом, забыв о редких фонарях на улице, так, как когда-то, на берегу другой реки, Полина целовалась с будущим мужем, тем, кто сейчас уходил от нее.
Отстранившись, Володя провел рукой по ее волосам, блестевшим на свету осенними листьями.
– Я не хотел говорить тебе этого, – его лицо потеряло юные очертания, и стало таким, каким, – Полина явственно это увидела, – оно станет в глубокой, еще далекой старости.
– Что? – продышала Полина, не в силах оторваться от него.
– Мой дед был в карьере. – Володя смотрел вдаль, в наступавшую на город тьму.
– Твой дед был еврей?
– Нет. – Володя помолчал: «Мой дед служил в РОНА, армии Каминского. Ты, наверное, слышала про местное самоуправление во время войны. Коллаборационисты».
– И? – Полина все еще не понимала.
– Мой дед был в пулеметном расчете. Он расстреливал тех евреев. Твоего деда и его семью тоже. – Володя положил руки на руль: «Извини. Я должен был сказать раньше».
Полина почувствовала, как боль, раздиравшая ее с Москвы, отступает.
– Все это неважно, – она закусила губу: «Это уже ничье, Володя, не наше. Важно только то, что здесь и сейчас. Правда». Она опять потянулась к нему, и мужчина не оттолкнул ее.
В его доме было тихо. Полина слышала их дыхание, звуки дождя, шелест деревьев, торопливые слова, из разряда тех, что либо забываются к утру, либо врезаются в память, раскаленным тавром, на всю жизнь.
В темноте ее тело светилось жемчужным, слабым отсверком. Полина потянулась, жадно, безудержно, к чему-то полузабытому, но ставшему таким же необходимым, как влажный воздух, как запах яблоневого сада из открытого окна, как шум дождя по старой крыше.