Сад Льва - стр. 16

Все, что отличалось от грубой жизни его детства и молодости, казалось ему излишеством и роскошью. Он помнил времена, когда лакомством считались кисель и блины, а теперь Софья Андреевна подавала к чаю пирожные. Это ещё раз доказывало ему, что жизнь человеческая идёт не туда, куда ей правильно идти.

До конца жизни его быт сохранял древнюю сермяжную простоту. Изящный колокольчик никак не подходил к его крупной руке – в Ясной Поляне он иногда вызывал к себе дочь Александру стуком кулака в стену3. Писал в свете невысокой керосиновой лампы под белым абажуром. (Секретарь Булгаков называет ее «кургузенькой»). В последний год своей жизни, как и в любой другой, сам, без посторонней помощи, садился верхом и с возмущением отвергал предложение принести табуретку, чтобы ему легче было влезать на лошадь.

Граммофон у него в Ясной Поляне был – подарили – и он даже наговаривал кое-что на запись на восковые валики, придуманные Эдисоном, благодаря чему мы можем слышать его голос, но аппарат ему не нравился своим уродством: «Как противен граммофон и труба эта!». Правда, против пишущей машинки «Ремингтон», на которой с некоторых пор перепечатывали его тексты, он не возражал.

Старый порядок, порядок дедов и отцов, при котором женщины подчинялись мужчинам, казался ему правильным, и только под давлением новых времен и молодых дочерей он соглашался, да и то не без скрипа и ворчания, что может быть и по-другому. К новомодным переменам ролей – не говоря уж полов, до этого не дожил – он относился как дворянин восемнадцатого века. Его афоризм на эту тему – и смысл, и орфография – похож на мысли из екатерининской «Всякой Всячины». «Мущина смешон, когда хвастается своим лицом и грацией, а женщина своей силой и умом». Об умственных способностях женщин был невысокого мнения. «С женщинами бесполезно рассуждать, потому что разум не движет ими».

Странной нам показалась бы эта роскошь. Полотняные курточки, собственноручно сшитые Софьей Андреевной сыновьям, она же и перешивала ежегодно, так что они переходили от старшего к младшему. Тюфяки, на которых спали дети в Ясной Поляне, набивали сеном, сено меняли раз в месяц. Серое пальто, в котором Толстой ходил на охоту, – «кузминское пальто», названное так, потому что Толстой купил его у А. М. Кузминского – после того, как снашивалось с одной стороны, переворачивалось на другую и перешивалось (и так не один раз).

В поездах Толстой ездил в желтых вагонах второго класса, ездить в синих, первого, с состоятельной публикой, считал невозможным для себя. Запрещал брать себе в первый класс билеты. В зелёных, шумных, битком набитых вагонах третьего класса ездил тоже. В этих зелёных, с полом, заплёванным семечками, с махорочным дымом, заменяющим воздух, плотно набитых, поющих, ругающихся, смеющихся, по ночам свистящих и храпящих в свете газовых рожков (электричества в поездах не было) – и ездила та Россия, к которой Толстой хотел принадлежать. В нем было много – его слова – «какой-то странной физической любви к настоящему рабочему народу». И поэтому он сидел с ними на одних лавках, и его развозило от жары и клонило в сон от духоты в одних вагонах с ними.