России верные сыны - стр. 34
Он ответил не сразу и с видимым смущением:
– Нет… Ничего…
Потом что-то пробормотал о даме, которая появилась и тотчас же скрылась.
– Это мадам Лярош, моя приятельница… Приятельница хозяйки и ее гостья. Муж ее тяжело ранен, она не хочет появляться в обществе. Вы как будто взволнованы?
– Разве мог я, француз, без волнения слышать ваши упреки… – довольно естественно сказал Можайский. – Не так легко решиться воевать против своих соотечественников. Но если моя родина устала, если народ жаждет мира, а этот человек приносит ей только горе, смерть, отчаяние…
– Я видела его не раз, – улыбнувшись, сказала собеседница Можайского. – Черты лица мне показались красивыми, но невыразительными… Гладкие, черные, плотно лежащие волосы, светло-серые глаза. Взгляд быстрый и рассеянный, точно он никогда не слушает, что ему говорят, и отдается своим мыслям. Лицо матовой белизны, античный профиль… Однажды он улыбнулся, и, верите ли мне, что-то кроткое было в его улыбке. А говорят, он несет с собой только несчастье… Что бы ни говорили, я верю, что это великий человек… Если бы не несчастный русский поход, Польша была бы могущественной и независимой! – Она произнесла эти слова как бы с вызовом и посмотрела прямо в глаза Можайскому.
– Он обещал то же Италии. Разве он не говорил, что желает видеть Италию сильной и могущественной, в ряду великих держав? А вместо этого он ограбил ее дворцы и картинные галереи. Цвет Италии – двадцать семь тысяч молодых людей после карнавальных празднеств отправились в русский поход. Вернулось несколько сот счастливцев…
Все, что говорил Можайский, было естественно в устах француза-эмигранта, к тому же он говорил искренне.
– С вами трудно спорить, – сказала его собеседница. Они покинули нишу окна и шли в сторону танцевального зала. Их вновь оглушил гром музыки, взрывы смеха, звон шпор.
– Завтра гости разъедутся, здесь будет тихо, как в склепе, – с усмешкой произнесла спутница Можайского и, кивнув на прощание, скрылась в толпе гостей.
Только тогда Можайский заметил, что краснолицый, дородный господин в голубом фраке глядит на него в упор пристальным и как будто недружелюбным взглядом.
– Простите, меня, – сказал ему Можайский, – могу я узнать, кто эта дама, удостоившая меня долгой беседы?
Дородный, краснолицый человек принужденно засмеялся:
– Бог мой! Я думал, вы знакомы с детских лет… – И вдруг, окинув Можайского холодным взглядом: – Это хозяйка дома, сударь, и гостю прежде всего следовало бы представиться ей.
Можайский не обратил внимания на вызывающий тон, но то, что дама, с которой он говорил о войне, о Франции, о Польше, оказалась хозяйкой, Анной-Луизой Грабовской, было для него неожиданностью. Он, может быть, задумался бы над этим, если бы не другое, более важное обстоятельство: здесь, в Силезии, в поместье Грабник, он встретил Катеньку Назимову, свою бывшую невесту, теперь жену француза, полковника Августа Ляроша.