Пятнадцать жизней Гарри Огаста - стр. 5

Покончив с собой в своей второй жизни, в третьей я решил найти ответы на кое-какие накопившиеся у меня вопросы. Полагаю, следует радоваться тому, что память по мере взросления возвращается к нам постепенно. Вероятно, по этой причине, когда в моем мозгу всплыли воспоминания о прыжке из окна, я воспринял их без всякого удивления и вполне хладнокровно. Я просто пришел к выводу, что, совершив самоубийство, не достиг ровным счетом ничего.

Мою первую жизнь, которая оказалась совершенно бесцельной, тем не менее можно считать в чем-то счастливой – если исходить из того, что незнание своей судьбы есть благо. Но мою новую жизнь я уже не мог прожить так же. Дело было не только в том, что мне заранее были известны события, которые должны были произойти. Скорее, проблема состояла в том, что я уже по-другому воспринимал окружающую меня действительность. Я видел ложь там, где раньше, в моей первой жизни, никак не мог ее заподозрить. Я понял, что мои приемные родители полюбили меня – мать гораздо раньше, чем отец. Понял я и другое – то, что для Патрика Огаста по-настоящему родным я стал только после того, как Харриет умерла.

Существует медицинское объяснение этого странного явления, но моя приемная мать никогда не умирала в один и тот же день. При этом причина ее смерти – если только в дело не вмешивались какие-то радикальные внешние факторы – всегда оставалась одной и той же. Когда мой возраст приближался к шести годам, она начинала кашлять. К моему седьмому дню рождения у нее открывалось кровохарканье. Приемные родители не могли оплатить услуги врача, но тетя Александра в конце концов наскребала нужную сумму, позволявшую моей приемной матери посетить больницу в Ньюкасле. Там ей диагностировали рак легких (как я понимаю, речь всякий раз шла об изначально появившихся в левом легком немелкоклеточных карциномах – заболевании, с которым через сорок лет медицина научится бороться, но которое в то время было неизлечимым). Больной прописывали настойку опия, и вскоре – в 1927 году – она умирала. После ее смерти мой приемный отец впадал в депрессию, переставал с кем-либо говорить и начинал подолгу бродить по окрестным холмам, иногда не возвращаясь домой по нескольку дней. Я в это время заботился о себе сам и, наученный опытом, заранее собирал запасы еды, чтобы не умереть с голоду в периоды отсутствия Патрика. По возвращении отец продолжал молчать, и даже мои детские шалости нисколько не раздражали его – просто потому, что ничто не могло вывести его из состояния оцепенения. В моей первой жизни я не понимал всей тяжести обрушившегося на него горя и того, что его странное поведение – лишь одна из возможных форм проявления его душевного состояния. Я сам тяжело переживал это время, поскольку, будучи ребенком, нуждался в помощи и советах приемного отца, но не получал ни того, ни другого. В моей второй жизни мать умерла, когда я находился в заведении для душевнобольных. По этой причине я не смог как следует осознать факт ее смерти. Однако в моей третьей жизни приближение ее конца стало для меня чем-то вроде поезда, медленно и неудержимо накатывающегося на человека, привязанного к рельсам. Меня страшно угнетала неизбежность, неотвратимость этой смерти. Я знал, что должно случиться, и ждал этого с ужасом. Однако когда мать умерла, это стало для меня своеобразным облегчением, окончанием мучительного ожидания.