Предпоследняя правда - стр. 25
И познаете истину, думал Адамс, и истина сделает вас рабами[10]. Или, как сказал бы Янси, «Друзья американцы, передо мною лежит документ настолько священный и важный, что я прошу вас…» и так далее, и так далее. Адамс чувствовал себя усталым, а он ведь еще не долетел до Нью-Йорка, до строения 580 по Пятой авеню, и рабочий день еще даже не начинался. Без единой души поблизости, в своем прибрежном поместье он ощущал, как проклятый туман одиночества разрастается день ото дня, забивает горло, мешает дышать, в то время как здесь, пролетая над уже восстановленными и еще нет – но тут тоже скоро все восстановят – массивами земли и, конечно, все еще «горячими» пятнами, уродливыми, как стригущий лишай, он отводил глаза и стыдился. Его переполнял стыд не потому, что восстанавливали плохо, а потому, что это было плохо, и он знал, кто в этом виноват и почему это плохо.
Вот бы осталась, сказал он себе, хоть одна боеголовка. На орбите. И чтобы можно было нажать эту забавную старомодную кнопку, какие были когда-то у генералов, и боеголовка – вжжик! – и полетела бы вниз. На Женеву. На Стэнтона Броуза. А хорошо бы, размечтался Адамс, запрограммировать однажды вак не речью, даже не хорошей речью вроде той, что лежит в этом портфеле, которую я вымучил прошлой ночью, а простым спокойным объяснением, что же происходит в действительности. Прогнать ее через вак, завести на сим и снять на видеопленку; на этом этапе уже нет никакой цензуры, но разве что Эйзенблудт случайно забредет… и даже он, вообще говоря, не будет читать текст, ведь это его не касается.
А потом небеса обрушатся.
На это будет интересно посмотреть – если успеть отбежать подальше.
– Слушайте, – запрограммирует он «Мегаваку 6-V».
И все эти маленькие хреновинки, которые у вака в кишках, закрутятся, и сим проговорит то же самое, но в преображенном виде; простейшее слово будет подано так, чтобы мелкими деталями придать достоверность тому, что иначе было бы – посмотрим правде в лицо, подумал он кисло, – крайне убогим, неубедительным рассказом. Введенное в «Мегавак 6-V» в форме логоса предстанет перед объективами телевидения и микрофонами в обличии утверждения, в котором ни один нормальный человек – тем более просидевший под землею пятнадцать лет – и не подумает усомниться. Однако возникает парадокс, ведь утверждать будет сам Янси – как в этой старинной шутке: «Все, что я говорю, это ложь», и тут все затягивается в крепкий морской узел.
И что же будет достигнуто? Ведь все равно в конечном итоге Женева это зарубит, и… нам совсем не смешно, сказал про себя Джозеф Адамс голосом, который он, подобно любому другому янсеру, давным-давно интроецировал. Суперэго, как выражались довоенные интеллектуалы, или, до появления такого понятия, угрызения совести.