Полторы унции бога - стр. 27
Тётя Вера вообще была женщина-огонь. И не то что красивая, нет, неверное слово… Харизматичная — да. Именно. Харизматичная. Она не входила, она вламывалась в наш дом, и мама становилась немедля кроткой, лебезящей, с мыльными глазами, в которых стонало немое восхищение и предвкушение новых рассказов, на которые тётя Вера была щедра. И за это ей разрешалось курить прямо на кухне. За это ей разрешалось разговаривать матом, называя вещи своими именами, — то есть тётьвериных бывших любовников козлами, мудаками и падлами. Тётя Вера была в разводе и гордилась этим, что по тем временам было чем-то неслыханным. И ладно бы просто блядовать (к этому ещё с пониманием относились), так нет же — тётя Вера знала себе цену, потому блядовала избирательно и с выгодой. Порой любовники дарили ей украшения, иной раз — что-то из бытовой техники, а кто и бесплатные тени на оба глаз рисовал, но всё же редко.
Не было нужды долго и мучительно догадываться, чем именно тётя Вера делилась с моей матерью, и отчего у той ещё сутки не стихал пожар в глазах — настолько живо мама представляла себе и ту сцену, и другую, и третью… А тётя Вера всё курила. А я всё подглядывал за ней сквозь матовое, едва ли прозрачное стекло в кухонной двери и всё больше понимал, что свободные люди могут позволить себе курить и пить водку, и любить тех, кто нравится просто потому, что это приносит удовольствие.
Философией моей матери являлось непрерывное страдание: человек пришёл в этот мир с тем, чтобы страдать от первого своего часа до последнего, а вовсе не с тем, чтобы радоваться, восхищаться, стонать от удовольствия. Полагаю, что и секс виделся ей лишь как то, что нужно перетерпеть, перестрадать, перемучиться. Тётя Вера не страдала и не мучилась. Она подпаливала сигарету, вытягивала через стол руку, сжатую в кулак, и говорила, красноречиво указывая на область от кисти до локтя: «Во-о-от такой!». Мама вздрагивала, застенчиво хихикала, краснела, прятала глаза, снова хихикала и убегала под видом, что необходимо принести какое-нибудь угощение из буфета или холодильника.
— Я ему говорю: ну, хватит! А оно всё тикёт и тикёт! И тикёт, и тикёт!
— Вера! — прыскала от смеха мама.
— Да я тебе говорю!
Я усмехнулся.
— Что?.. — подняла голову Сара и заглянула мне в лицо.
— Ничего, — торопливо ответил я, убирая улыбку.
— Ты смеялся. Чему? Вспомнил что-то?
— Нет… Да, кое-что вспомнил.
— Расскажи.
Сара мягко обволокла мою грудь руками и одеялом, уложила голову в удобную впадину подмышкой, прикрыла глаза. Она засыпала. Мы оба были утомлены, а у меня глаза, признаться, стали слипаться сразу, как только наступила разрядка. Я думал ехать домой и не мог двинуться. Думал, сейчас Сара немного придёт в себя и потребует, чтобы я отвёз её к мужу, но она словно оцепенела — почти не шевелилась, говорила с трудом и как-то туманно. В конечном счёте я решил оставить нас в покое и незаметно уснул, приобняв Сару, с погасшим бычком между пальцев.