Поговорим о депрессии. Признать болезнь. Преодолеть изоляцию. Принять помощь - стр. 46

Тогда я еще не сознавал ясно, что мои отношения с Розеном и больницей Маклина знаменовали собой начало нового этапа в моих отношениях с болезнью. Я уже вступил на путь социализации, влекущий за собой приверженность медицинской модели депрессии. Окончательный вердикт Розена гласил, что испытание Имипрамином, одним из самых эффективных и широко используемых тогдашних антидепрессантов, поправит мое состояние. Кроме того, весь процесс явно предполагал, что мое расстройство – биологической природы. Цель лечения заключалась в увеличении уровня норэпинефрина в моем мозге, а частые анализы крови, которые я сдавал, убедили меня в том, что мое лечение по существу такое же, как у диабетиков, внимательно следящих за уровнем инсулина. Как участник исследования, я раз в неделю заполнял анкету, чтобы определить, облегчаются ли симптомы депрессии. Одновременно в лаборатории внимательно следили за всеми моими показателями. От приема Имипрамина, как и предупреждал доктор, у меня возникло ощущение, будто мой рот набит ватой. Это и другие побочные действия были неприятны, но я стал чувствовать себя лучше. Даже короткий просвет в моем мрачном состоянии меня окрылил и еще более убедил в том, что стоит только наладить работу моих нейромедиаторов, и я буду у цели.

Я принимал Имипрамин больше года. Однако мне пришлось смириться с тем, что, хотя препарат и облегчал мои симптомы, он не стал моим пропуском в нормальную жизнь. Попутно я узнал, что психофармакологи весьма заинтересованы в испытаниях всё более новых поколений лекарств, которые наконец дадут желанный результат. Поэтому в течение следующих нескольких лет я принял невообразимый коктейль лекарств, порой страдая от ужасных побочных действий, как некогда в Орландо. Однако теперь я уже был достаточно искушен и не терпел лекарство, если мне чудилось, что оно отгораживает меня, как стеклянная стена, от людей либо делает меня импотентом, или если я стремительно набираю вес, или испытываю какие-нибудь очень неприятные симптомы.

Всё это время мне приходилось бороться с очевидным противоречием между моим профессиональным опытом социолога и решением принимать лекарства. Один из главных тезисов моей дисциплины состоит в том, что судьбу человека определяет не биология, а культура. Этот тезис я отстаивал в своем вводном курсе социологии. Я также вполне разделял доводы социологов 1960-х годов, писавших о том, что понятие психического заболевания – миф[78]. Они утверждали, что психическое заболевание – это не более чем политическая категория, что у каждого человека есть «проблемы в жизни» и что надо упразднить произвольно навязанный и вредный ярлык болезни. Социологи в силу своей профессии предпочитают искать источник индивидуального «недуга» в общественном устройстве, а не в биологических аномалиях. Всё это я знал и нередко терялся, гадая, что в моей депрессии было от природы, а что – от воспитания. Сведения о том, что лечение антидепрессантами может наносить урон человеческому мозгу, тоже не особенно помогали. Но, оставляя в стороне интеллектуальные споры, я чувствовал свою зависимость от лекарств, иногда позволявших мне заснуть и, как верилось, в определенной степени жить более сносно, чем раньше.