По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918 - стр. 54
Невыразимая тоска защемила мое сердце, и я отвернулся, чтобы не зарыдать. Я знал, что Новикова понесли хоронить, и мне хотелось пойти поклониться его праху, но было слишком тяжело, да я и не мог, и я остался на своем месте. В этот момент к нам подошел один из наших полковых врачей и, заметив меня, воскликнул:
– Вы здесь?! Что же вы ничего не сказали, мы перенесли бы вас в халупу. Ну, как рана? Сейчас мы вас отправим дальше. Эй, санитары! Отнесите их благородие вон туда, на двор, где помещаются господа офицеры!
Доктор подошел к другим раненым.
Два солдата с повязками Красного Креста на рукаве положили меня на носилки и понесли. Около клуни они остановились и устроили мне место на соломе. Здесь уже было порядочно раненых офицеров нашего полка, кто в ногу, кто в руку, в голову, но все более или менее легко, так что даже шутили, рассказывая друг другу эпизоды боя. На всех их лицах сквозь печать страданий и пережитых волнений просвечивало какое-то особенное выражение радостного и счастливого сознания своего бытия, то выражение, которое может быть только у человека, поставившего на карту свою собственную жизнь и выигравшего. К тому же вокруг было так хорошо, так тепло! А солнышко точно улыбалось нам.
Пришел старший врач и объявил, что санитарные линейки и подводы готовы и что можно ехать в дивизионный лазарет. Санитары помогли нам забраться на телеги, и, провожаемые различными пожеланиями остававшихся, мы шагом, как похоронная процессия, тронулись в путь.
Ехали по той же самой дороге, по которой еще только вчера шли, готовые броситься в пучину боя, с жаждой поскорее изведать его ужасов и в то же время с трепетом взирая на будущее. И, вероятно, никому из них не приходило в голову, что не пройдет и суток, как некоторых наших товарищей уже не будет в живых, другие, которых судьба сохранила невредимыми, устремятся вслед за отступившим противником, а третьи, вот, как, например, мы, беспомощные и страдающие, будут ехать обратно на скрипучих телегах в объятия матери-родины для того, чтобы на ее груди набраться сил и здоровья и затем вновь ринуться на дерзкого врага.
Вскоре мы увидели при дороге, в широкой лощине, покрытой зеленой травой, немного выцветшей от жарких дней, две огромные белые палатки, на одной из которых развевался колеблемый ветром флаг Красного Креста. Это был дивизионный лазарет. Множество подвод, двуколок и других повозок, запряженных и не запряженных, теснились около. Санитары в белых фартуках суетились, сновали взад и вперед, уносили раненых в палатки и опять возвращались для приема новых. Раненых было больше, чем мог вместить лазарет, поэтому некоторые лежали на сене или соломе вокруг палаток, громко охая и прося о помощи, но их было так много, что почти никто не обращал на них внимания. Легкораненые стояли в стороне большой толпой, переговариваясь между собой и участливо поглядывая на своих страдающих товарищей. Когда наши телеги остановились, санитары поспешно бросились к нам и, приняв на носилки, понесли в палату. Последняя была переполнена стонущими ранеными. Я лег на белый чистый тюфяк и старался не обращать внимания на то, что делалось вокруг. При виде адских мук этих людей собственные свои страдания я считал за ничто, и порой какое-то неудовлетворение зарождалось в глубине моей души. «Почему и я так не страдаю, как они?» Особенно привлек мое внимание один раненый, который лежал почти рядом со мной. Он весь с головой был покрыт шинелью. Его сдавленные и слабые стоны напоминали всхлипывание плачущего ребенка. По-видимому, несчастный был в бессознательном состоянии. Сначала он только охал, потом забормотал что-то о доме, о жене, о каких-то трех рублях. Бред его временами прерывался тихим стоном. Вдруг он внезапно умолк. К нему подошел доктор в белом халате, слегка отвернул полу шинели и, нахмурив брови, спокойно проговорил, обращаясь к санитарам: