По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918 - стр. 56
Я много читал книг про войны, а также и про то, как раненым ампутируются конечности, но никогда я не мог думать, чтобы в действительности это производило такое потрясающее впечатление.
На следующий день нам, офицерам, было предложено эвакуироваться в глубокий тыл, так как наши раны требовали серьезного лечения и хорошего ухода. Во мне еще так ярко горел боевой огонь, что мне даже не хотелось уезжать с фронта, и перспектива очутиться снова дома меня нисколько не прельщала. Мне казалось, что я слишком мало еще испытал, и очень сожалел о таком скором выбытии из строя. Поэтому я обратился к старшему врачу с просьбой оставить меня на лечение в дивизионном лазарете, ибо я надеялся скоро вернуться в полк. Врач дружелюбно улыбнулся и убедил в необходимости эвакуироваться ввиду серьезности моего ранения, грозившего осложнениями.
Около пяти часов дня подводы стояли на дороге в ожидании нас. Санитары собирались меня уже посадить, когда вдруг в палатку внесли на носилках капитана нашего полка Малиновского. Четыре пули пронизали грудь этого старого храброго воина. Положение его было безнадежно. Целые сутки он находился в бессознательном состоянии и только недавно пришел в себя. Я не сомневался в том, что он скоро умрет, и потому мне захотелось с ним проститься. Я подполз к нему и молча поцеловал в бледные губы. Лицо его, обрамленное густой, темной с проседью бородой и длинными усами, говорило о переносимых нечеловеческих страданиях, а в глазах, утомленных, горевших лихорадочным огнем, уже чудилась смерть. Он бросил на меня тот печальный, долгий взгляд, который бывает только у умирающего и, по-видимому, узнав, едва слышно прошептал:
– Про-о-ща-а-йте…
Я взглянул на него, и слезы навернулись на мои глаза. Какая страшная противоположность! Каждое мгновение бездонная таинственная пропасть, разделявшая нас, становилась все шире и шире; я возвращался к источнику жизни, а он приближался к мрачной пучине смерти…
Я отполз от него и приказал санитарам отнести меня на повозку. В ней уже сидели на душистом мягком сене два офицера нашего полка, прапорщики Ковальский и Рябушевский. Первый был ранен довольно серьезно в ногу, а второй – шрапнельной пулей в рот с раздроблением нижней челюсти.
– Ну, все готово? – проговорил прапорщик Ковальский, когда я уселся рядом с Рябушевским. – Трогай! С богом!
Телега двинулась по пыльной дороге, скрипя колесами, а по сторонам пошли с вещевыми мешками за плечами наши денщики. Начинало темнеть. Было жутко ехать одним по вражеской земле, не зная хорошо дороги. Кругом ни души. Деревни, мимо которых мы проезжали, были почти безлюдными. Ставни во многих домах заколочены. Нигде ни огонька. Вероятно, близость разбушевавшейся военной грозы напугала жителей окрестных селений. А позади нас на горизонте в темном небе стояли целым рядом, словно огненные маяки, зловещие зарева – эти молчаливые указатели кровавых событий.