Размер шрифта
-
+

Палач и Шут - стр. 4

Под сводом, освещенные факелом стаяли караульные. Рядом, на лавке, расположился посадник. Дан по-приятельски подмигнул Якову. Тот в ответ кивнул, поприветствовав знакомца. Посадник негромко доложил в темноту коридора:

– Яков Арник! – подумав, добавил. – Палач.

Через недолгое время, из обеденной отозвались:

– Пускай!

Яков нырнул в узкую темную арку. По установленным капитаном правилам, до входа в опочивальню, необходимо еще раз представиться. Собственным голосом.

– Яков Арник, – громко и четко произнес мужчина. Слово «палач» пропустил. Считал, любой солдат – палач. Нет не любой, а настоящий. Солдат забирает жизни и не отдает свою. А значит палач не должность, а обязанность воина.

Арник зашел. Один из стражников, закрыл за ним двери и шепнул:

– Хозяин сегодня не в духе. Тихонечко.

В нос ударил крепкий запах ладана. «Молился» – решил воин, вглядываясь в полумрак помещения. У дальней стены в глухом углу висел балдахин. За ним скрывалось походное ложе господаря. Рядом, над камином, коптил факел. Дальше, вдоль стены, припирали опору, древки оружия. Еще с начала осады сюда перенесли часть крепостного арсенала, да так и оставили. На внешней стене, стянутой сводами сразу двух арок, виднелся темный прямоугольник единственной в помещении бойницы. Прямо под ней горел еще один факел. В углу, в тусклых лучах лампад сиял позолотой иконостас. Посреди обеденной, как и полагалось стоял длинный дубовый стол. Лавок при нем не было. Все они мостились под внутренней стеной. Никто из присутствующих не смел восседать.

– … и это, милостивый князь, самое пристойное, что можно передать из их речей.

Тонкий, дребезжавший голосок не оставлял сомнений. «И этот здесь, – с раздражением подумал Яков. – Не мудрено, что ладаном как на похоронах несет»

Кроме настенных факелов, на столе горел канделябр из трех свечей. Достаточно чтобы осветить задумчивое лицо господаря. Штефан выглядел устало. Горечь недавнего поражения, тревога и сомнения отображались глубокими складками на переносице, красными глазами и тяжелыми, вспухшими веками. Из тени снова зазвучал голос игумена.

– Не смею сомневаться, крепость стен воиновых убежищ, делает веру в Господа нашего только сильнее …

– Без крепостей и солдат, – раздраженно перебил сановника господарь, – и веры не было. Ни сильной, ни слабой.

– Ха! – быстро перебирая короткими ножками, из-за выступа в кладке выбежал карлик. – Вера как глист, святой водой не изведешь!

Шут чувствовал себя привольно в любой обстановке. Но особенно Кечкенхан любил встревать в религиозные диспуты. Лавируя на грани, до жути раздражал придворных, чем веселил повелителя. Шуту прощали все. Ну, почти все. Хан Ахмат отправил бабая господарю много лет назад, как напоминание об убитом в битве брате и казненном сыне. «Пусть уродство, – написал крымский повелитель в сопроводительной грамоте, – напоминает тебе о подлости убийства, а карликовый рост – о низости содеянного тобой. Помни о грехах своих, и проси господа своего простить тебя, так как я просил тебя не убивать сына своего. А коли и недочеловека лишишь жизни, будет тебе позор на этом свете и проклятием на веки вечные» Хан рассчитывал, что господарь в ярости велит казнить уродца. Тем самым став в глазах всего мира кровожадным злодеем, как и его кузен Влад. Но Штефан и не думал убивать «напоминание». В насмешку над горем хана сделал карлика тронным потешником. Говорили, что Ахмат, узнав о назначении лилипута, в гневе отрубил гонцу голову.

Страница 4