Отправляемся в полдень - стр. 11

Прежде, бывало, баба за одни только россказни о счастливых билетах да чудо-поездах сама предлагала. А щаз… Махнуть рукой да плюнуть.

Женитьба, по его, блажь.

— Зачем?

И действительно: топка горит, часы стучат, синтезатор-отец-родной пашет. А вообще б зашибенно было, если бабки печатал. И баб.
Наверное, никогда не научусь думать, как Карпыч.

Но зарекаться не стану. Самогон же, вон, пью.

***

— Почитай! Почитай!

Тотошка галдит уже битый час. А мне неохота.

Сам он не может — падший. Буквы им не даются. Как баба Кора научилась — загадка. Наверное, это из-за четырёх глаз. А Тотошка-то обычный.

— Ну плиз-плизик! — донимает он.

— Вот же достал! — тихо бешусь. — Зачем тебе?

— Хачухачухачу… — и так до бесконечности.

Веско.

Сидим в бабыКориной холщине. Хоть и день, а тускло, аж глаза на лоб лезут. Тут всё мутное. Хорошо, хоть не сырое. Нам Гиль чем-то холщину обшил — теперь не течёт. Гиль — мастак всё устраивать. К нему даже синтезаторы носят, чтоб подкрутил. У него в холщине до чёрта железок. И светильник яркий, не то, что у нас.

— Не буду! — отрезаю я, и устраиваюсь на нарах. Их баба Кора сама сколотила. Вкривь и вкось, но крепкие. Заворачиваюсь в ветошь, так теплее. Тотошке — хоть бы хны: у него шерсть!

— Ну тогда расскажи!

— Отвянь…

— Ну чё те трудно?

Вздыхаю.

— Про чё те?

— Про Рай! — а сам лыбится вовсю.

— А те зачем?

— Просто. Он похож на Небесную Твердь?

— Наверное. Нам их всё равно не увидеть: ни Рай, ни Твердь.

— Данте же тот, чё ты читаешь, он же видел.

— Сравнил!

Кривит морду.

— Ты же слышал, что взрослые говорят: падшие, мол, сквозь землю проваливаются и летят-летят. Вниз и ниже. В ад, во.

Он крутит головой, так, что уши по шее бьют.

— Нихачунихачунихачу…

— Эй, ты чё?

Во, в слезах весь. Чё делать?

— Вниз — не хочу! — мусолит лапой морду. — Хочу — вверх, как ангелы и Данте.

— Глупый! — треплю по загривку: когда он ревёт, хоть самой начинай.

— Нельзя же! Сгоришь!

— Пусть! Только бы полетать! Разок!

Блин…

Притягиваю к себе. Чмокаю в нос. Затихает. А внутри — муторно и серее, чем вокруг.

Тут он, как бешеный, вырывается и с воплем прыгает на нары. Чуть не сносит.

— Дурак!

— Сонник! — тычет дрожащим мохнатым пальцем.

Смотрю — и впрямь сонник. Спинку выгнул, шипит. Яркий такой, как мои волосы вроде. То ли на лисёнка, то ли на кошку похож. Пушииистый! Хвостище — красота! Зеньки, что те фары, на пол-мордочки, поблёскивают! Носик розовый, пуговкой, любопытный такой, всё нюхает. А на лбу, между длинных и очень пушистых ушек, как звезда вставлена. Головку склонил и будто лыбится. Миляга!

— Больной! — говорю Тотошке и кручу пальцем у виска. — Они же добрые! Во, зырь.