Не прощаюсь с тобой - стр. 5
А ведь на самом деле всё было по-настоящему смешно!
Клоун чувствовал душу вещей и умел приоткрыть её. Каждый предмет в его руках делался говорящим, многоликим – будь то метла, шляпа, микрофон, скрипка или три зонтика… Нет, это был не просто реквизит клоуна. Вещи стали его чуткими, отзывчивыми партнёрами. На них-то он и переложил свою, неизбежную для комика, функцию – веселить…
И они это делали превосходно! Микрофон превращался в надутого выскочку, уверенного, что человек без него не может произнести ни слова, – и был смешон в своём наивном зазнайстве.
Башмаки клоуна были каждый со своим характером. Когда он делал стойку на руках, то правый башмак, исполнительный и аккуратный, всегда держался навытяжку, в то время когда левый, презирающий и попирающий всякую дисциплину, вёл себя в высшей степени вызывающе: болтался меланхолично, уставив нос в землю… И правый башмак каждый раз подправлял и подтягивал своего расхлябанного братца.
Метла в руках Енгибарова превращалась то в винтовку, то в хоккейную клюшку, то в обезумевшую гитару, оглохшую от собственного рёва… И в этом, последнем образе, она приобретала остро-сатирическое звучание, направленное против породителей лже-музыки, против апостолов безвкусицы и какофонии.
А три зонтика… Три маленьких друга, безмолвные, но всё понимающие, они летали в его руках как будто сами, без его помощи, они веселили и поддерживали, как умеют поддержать только самые верные товарищи…
Тогда, осенью у моря, мне показалось, что ближе, чем они, никого у него нет… Только они – три маленьких друга, которые не предадут, не солгут, не отвернутся.
И когда уже не было сил выносить тишину зала, я переступила барьер манежа…
И побежала к нему со своими цветиками-семицветиками – «на счастье»…
Я ещё не знала тогда старинной приметы, которую знают все в цирке: «Тот, кто однажды переступил барьер манежа, назад не возвращается».
Свет прожекторов слепил глаза, обжигал щеки… Красный ковёр мягко проминался под ногами…
Леонид Енгибаров, раскинувший руки в прощальном приветствии публике, так и не понявшей, и не принявшей его – был очень далеко от меня – где-то там, у пёстрого занавеса…
И я бежала к нему, не ведая, чем обернётся для меня эта отчаянная пробежка… Не подозревая, что и через десять, и через двадцать лет я буду отчётливо помнить и этот обжигающий жар софитов, и эту податливую мягкость ослепительно-красного ковра…
И вот он увидел меня!
Никогда не забуду его удивлённый, вспыхнувший радостью взгляд.
Бежала в луче этого взгляда…
А ощущение было, как во сне: бегу, бегу – а добежать никак не могу…