Наташин дневник - стр. 3
– Вот у того серого домика.
Говорю, а у самой сердце екнуло. Как я могла забыться и спокойно проговорить всю дорогу, когда дедушка, милый дедушка, может быть… И всю душу так и залило будто какой-то волной темного нехорошего предчувствия.
18 сентября, 19..
Темное предчувствие меня не обмануло. Умер мой дорогой дедушка…
Все предыдущее было написано с надеждой на более счастливый исход. А вышло иначе. Видно, так Господь хочет.
Не помню, как спустил меня с лубянки Иван Сергеевич, как сунул при прощании мне в карман свою визитную карточку и что-то еще говорил у нашего крылечка. Только хорошо помню чье-то тяжелое большое тело, беспомощно распластанное на постели за ситцевым пологом, и странные какие-то звуки: не то стон, не то хрип, не то мычание. Неужели это дедушка?
То лицо, которое я увидела на подушке, так мало походило на лицо моего милого, родного, ненаглядного дедушки. Страшное, багровое, с закрытым левым глазом, со странно перекошенным ртом, оно глянуло на меня теперь единственным правым глазом, и из полуоткрытого рта вырвался опять тот же жуткий стон.
Не помня себя, я упала на колени у кровати на пол, обняла ноги дедушки и приникла к ним головой. Так меня и нашла через час хозяйка домика, у которой мы с дедушкой снимали комнату и полкухни.
– Вы бы, Наташенька, прилегли малость да успокоились, а я тут старуху-богаделку подговорила, пущай посидит ночью, попестует[7] больного. Доктор уже был и еще обещал приехать, лекарства никакого не прописал, велел только класть лед на голову, – сказала она, осторожно поднимая меня с пола.
Но я никак не хотела согласиться оставить больного дедушку. Решила просидеть возле него всю ночь. А чтобы как-нибудь скоротать время, захватила свой дневник и расположилась у столика возле кровати, предварительно заслонив свет лампы от лица дедушки.
Дедушка! Милый дедушка! Как ужасно было его молчание, прерываемое глухими стонами или мычанием, каким, по словам хозяйки, Домны Степановны, мычат разбитые параличом больные. Дедушка, конечно, был без сознания и не узнавал меня, своей Наташи. Жутко смотрел на меня его единственный открытый глаз, смотрел, ничего не выражая.
Никогда я не забуду этой ночи.
Я то хваталась за карандаш и набрасывала в дневнике несколько строк отчаяния, горя и бесконечной печали, то откладывала в сторону тетрадку записок, которая имеется у меня вот уже два года, со дня поступления в гимназию, и не отрываясь смотрела в лицо дедушки, такое незнакомое теперь, чужое, под ледяным пузырем, положенным ему на голову.
Наверное, если бы кто-нибудь прочитал эти строки, то удивился бы, что я могу писать в то время, когда у меня под ухом тяжелым хрипом и стоном раздается дыхание безнадежно больного дедушки, моего благодетеля и единственного покровителя, единственного друга и защитника, оставшегося у меня на земле… Но мой дневник – это тот уголок, куда я привыкла забираться как в минуты бесконечной радости, так и в часы безысходного горя, чтобы изливать волнующие меня чувства…