Настасья Алексеевна. Книга 4 - стр. 46

– Только известно, что с давних пор тянуло сюда людей, как магнитом. Кругом льды, ураганные ветры, снег колючками бьёт в лицо, ни зги не видно, когда ночи бесконечно длинны, волны высотой аж под самое небо захлёстывают судёнышки со всеми мачтами и переборками, чего, спрашивается, лезть в такую стихию? А лезут. И первыми сюда направились русские поморы. Ну, никак не сиделось им на обжитых берегах Сибири, строили свои деревянные кочи, налаживали паруса и шли по морю-океану ещё дальше на север, туда, где вспыхивает вдруг белым сиянием ночной небосвод, да потом окрасится разными красками, и пойдут гулять по небу разноцветные волны, аж сердце замирает от красоты невиданной. В дороге тонули судёнышки, погибали люди, но тяга к новому, неизведанному сильнее смерти у русского человека, и ничто не могло его остановить.

По тому, как говорил профессор, видно было, что он влюблён и в Шпицберген, и в русский народ, который, по его мнению, да и на основании показываемых им музейных экспонатах, были первыми на Архипелаге. Слова его лились подобно песни:

– По меньшей мере, за сто лет до того, как голландский мореплаватель Уиллем Баренц наткнулся кораблями его экспедиции на землю, которую назвал за остроконечные пики холмов Шпицбергеном, что стало известно всей Европе, русские поморы уже целый век вели своё промысел на архипелаге, который называли по-своему Груланда. А несколько позднее это наименование трансформировалось в более короткое и звучное Грумант или более ласково Батюшка Грумант. Именно о нём слагали поморы песни, кои исполнялись по возвращении с далёкой земли посказатели да песенники. Вот одна из них.

Строков опять взглянул на Настеньку и извиняющимся голосом произнёс:

– Я буду напевно говорить, медленно, и хоть слова будут попадаться старинные, я думаю, вы поймёте для перевода. – И, делая большие паузы, которые только придавали эмоциональность тексту, он начал почти петь:

– СТИХОСЛОЖНЫЙ ГРУМАНТ

В молодых меня годах

жизнь преогорчила:

Обручённая невеста

перстень воротила.

Я на людях от печали

не мог отманиться.

Я у пьяного у хмелю

не мог звеселиться.

Старой кормщик Поникар

мне судьбу обдумал,

На три года указал

отойти на Грумант.

Грумалански берега —

русский путь, изведан.

И повадились ходить

по отцам, по дедам.

Мне по жеребью надел

выпал в диком месте.

…Два анбара по сту лет,

и избе за двести.

День по дню, как дождь, прошли

три урочных года.

Притуманилась моя

сердечна невзгода.

К трем зимовкам я ещё

девять лет прибавил,

Грозной Грумант за труды

меня не оставил.

За двенадцать лет труда

наградил спокойством,