Начинается ночь - стр. 29
Стоит ли удивляться, что Мэтью бежал из родительского дома на третий день после школьного выпуска. И вскоре переспал с половиной мужского населения Нью-Йорка.
Нет, замолчи, так нельзя говорить, это неправда. Не Милуоки погубил твоего брата.
– Если бы ты сам здесь вырос, – сказала Ребекка, – твой романтический энтузиазм сильно бы поубавился.
– А я не хочу, чтобы он убавлялся! Понимаешь, совсем не хочу. Перед ужином Миззи рассказал мне про Авраама Линкольна.
– Он всем рассказывает про Авраама Линкольна.
– По-моему, он его перепутал с Суперменом и Джонни Эпплсидом.
– Да. Ему обязательно нужно что-нибудь присочинить. Мы все разъехались, и мама, не знаю… как-то перебарщивает… она слишком его любит. Впервые в жизни она, по-моему, не справляется со своими материнскими чувствами. Когда я росла, у меня были Роуз и Джули. Они мне читали, помогали делать уроки…
– Джули я не нравлюсь, верно?
– С чего ты взял?
– Не знаю. Мне так кажется.
– Понимаешь, она меня охраняет. Вот и все. Это забавно, потому что вообще-то она довольно безбашенная.
– Серьезно?
– Ну, может быть, сейчас уже не так… Но в старших классах…
– Она была безбашенная…
– Угу.
– То есть?
– Ну, не знаю. У нее было много мальчиков.
– Расскажи.
– Тебя это возбуждает?
– Немного.
– Мы говорим о моей сестре.
– О’кей. Расскажи всего одну маленькую историю.
– Все-таки все мужчины – извращенцы.
– А женщины нет?
– Так уж и быть, Чарли. Одну историю.
– Чарли?
– Сама не знаю, почему я так тебя назвала.
– Ладно, давай рассказывай.
Ребекка лежала на спине, подложив руки под голову – худенькая, изящная, немного похожая на мальчика. Их поселили в так называемом “чулане”, единственном месте в доме – кроме спальни Сайруса и Беверли, – где стояла двуспальная кровать. Когда-то это была гостевая, но выяснилось, что всякого хлама у Тейлоров больше, чем гостей, и этот хлам жалко выбрасывать. А в крайнем случае сюда вполне можно было поместить и редкого гостя – с соответствующими извинениями.
Выхваченные из темноты вирджинской луной, у дальней стены виднелись три пары лыж, зачехленная швейная машинка, груда картонных коробок, помеченных “Xmas”[8], и целая коллекция разнообразных предметов, требующих починки и смиренно дожидавшихся теперь своего часа: устрашающе розовое бюро с ящиками без ручек, стопка старых стеганых одеял, облупившаяся гипсовая статуя святого Франциска, которой полагалось стоять на лужайке перед парадным крыльцом, и тропическая рыбина (марлин) на подставке (она-то как, а главное зачем тут оказалась?); на полке под самым потолком чернел глобус, похожий на погасшую луну, который мог бы уютно светиться, если бы кто-нибудь удосужился купить и ввернуть специальную лампочку. И это не считая прочих – невидимых – вещей и вещиц, томившихся, как души в чистилище, по пыльным углам, куда не проникали робкие заоконные лучи.