На сто первой версте - стр. 42
Как можно променять квартиру в микрорайоне, да еще двухкомнатную, да в четырехэтажном доме с окнами на главную улицу, с продуктовым магазином на первом этаже, с автобусной остановкой под окном… Как можно по своей охотке променять все это благолепие на деревянную хатку из проеденных жучком бревен, с крохотным участком, над которым высился, правда, огромный развесистый каштан – единственное неоспоримое достоинство, делавшее приземистую мазинскую избу очень даже неплохим приобретением (с моей, понятное дело, точки зрения).
Но – променяли какие-то любители забот и хлопот. Кто ж это такие, скажите на милость? Кого принесло к нам из микрорайона?
Да вот они – Князевы, задорные, «моторные» люди, с душой нараспашку. Всем довольные, ни к кому со своими бедами-раздорами не лезущие и не занудные – то есть, по тогдашнему курлы-мурловскому выражению, не ная́нистые. Они сразу со всеми нами перезнакомились, всем приглянулись: неугомонные тетя Марина с дядей Мишей и двое их сыновей – Пашка и Ленька, один – на четыре, другой – на два года меня старше. Братья Князевы уже ходили в школу, во второй и четвертый класс, и были в моих глазах людьми, много чего повидавшими и испытавшими в их такой длинной, бесконечно длинней моей, уже почти взрослой жизни.
– Ты зачем же, Миша, квартиру-то отдал? – допытывалась у нового соседа бабушка. – Там ведь газ, вода, удобства…
– Я, баб Оль, все эти удобства сам в дом проведу, ё-мэ, вот этими вот руками, бесплатно, и заживем мы лучше, чем в микрорайоне, – хорохорился дядя Миша, накапывая бабушке водки по случаю новоселья. – Давай выпьем, баб Оль, помянем всех погибших на войне…
Выпимши, дядя Миша то и дело вставлял «ё-мэ», к этому быстро притерпелись и уже не считали это самое «ё-мэ» за что-то неприличное. Ну, привык человек, чего уж теперь, его не переделаешь.
Бабушка мотала головой при виде водки, но отказаться помянуть не могла. Бормоча в свое оправдание: «Старые кости хоть погрею», – она, зажмурившись, как перед прыжком в воду, опрокидывала в рот свою воробьиную дозу… А бабушкин рот, прямо скажем, радовал глаз: ровные ряды чуть желтоватых, крепких зубов – на зависть тем, кто помоложе. Бабушка выговаривала завистникам: «Я всю жизнь квашеную капусту ем, а вы не хотите, вам не по нраву, не по нутру она, вот зубы и не держатся».
Едва отдышавшись от наперстка водки, бабушка сипела: «И померших от голода помянем, Миша». И все жевала черный хлеб, решительно отказываясь от еще одной рюмки.
Пить егорьевское общественное мнение неосудительно дозволяло только мужикам, причем – женатым, да, хорошо бы, еще и после второго ребенка. Таких никто, кроме их собственных жен, не корил. Прилюдно стыдили разве что совсем уж молодых парней, не отслуживших в армии, не хлебнувших еще семейной жизни да в хомут двойного-тройного отцовства не впрягшихся, а «заместо этого» привыкавших к вину. «Рано к стакану потянулся, ох рано!» – сетовали про такого у «бассейны». Я, кстати, никогда не понимал: почему рано? Какая разница, когда пить начинать, ведь все равно конец у всех мужиков один: напился, заснул – не проснулся. Или – по пьяни подрался, да так, что помер… Или упал, хряснулся – скопытился. Под машину мало кто попадал, потому что машин было мало.