На обочине времени - стр. 32
Они разнились и внешне. Надежда причесывалась гладко, стриглась коротко, а все остальное буйно прыскало в разные стороны – щеки, губы, груди, бедра. Ни одна хламида не казалась достаточно просторной для нее. Даже в домашнем халате, чуть запахнутом и слегка схваченном пояском, она умудрялась ходить и садиться так, что ветхая ткань только что не лопалась под напором тела. Она не кокетничала, не завлекала, а просто жила и цвела: естественно, как одуванчики в саду. Дунешь – и полетит. Если достаточно сильно дунешь.
А муж ее – странное дело, ведь они в самом деле не только обитали в одном логове (комнатой я бы это назвать постеснялся), но и были официально женаты: расписаны, как сказали бы родственники Надежды, – так вот Юра, казалось, состоит из одного лба. В обиходе почему-то «лбами» именуют здоровенных жлобов, для которых краткое мозговое усилие непосильней штанги в полтора центнера.
Если бы я взялся реформировать наш разговорный язык – если бы мне зачем-то это понадобилось, – то прежде всего озаботился бы жаргоном. И эту энергичную кличку присадил бы на действительно выдающиеся лбы наших сограждан. Такой, как Юрин. Он начинался очень высоко – казалось, что даже расчесанные на прямой пробор, достигающие по тогдашней моде плеч волосы, – отступают под напором хозяйской мысли, – а затем резко сваливался вниз, набухая над переносицей. Все остальное как-то уже не имело значения. Ни рост, ни вес. Даже на лице кожи едва хватало, чтобы обтянуть скулы. Остального очевидно не доставало, а что имелось – казалось донельзя хрупким. Еще примечательны были кисти: узкие ладони, расщепленные на длинные пальцы, жили своей особой жизнью. Все время двигались, искали добычу либо, уже ухватив не успевший укрыться предмет, гнули его и вертели, пока не хрупал карандаш, не лопались надвое скрепки.
Оба они были художники. Во всяком случае, считали себя таковыми, хотя в тот год еще только учились ремеслу. Там, на Васильевском, у Николаевского моста им что-то втолковывали насчет советского цветовидения и социалистической композиции. Так передавала свои впечатления Надежда. Но они слушали это вполуха, что в мастерских, что в аудитории, все время стряхивая, стряхивая эту заплесневевшую лапшу, сваренную еще давным-давно, в мифическом времени, и с тех пор уже основательно потраченную и людьми, и мухами, и мышами…
– …он говорит, говорит, а я ее мимо и на пол, на пол, только чтобы на ушах не задерживалась…
– Пусть лучше на ушах, чем на холсте, – пробормотал Юра, пристраиваясь на подоконнике.
Потом он еще, может быть, скажет одну фразу, перед тем как уйти, а пока так и будет сидеть, опираясь на простенок, поглядывая то в комнату, то во двор. Он никогда не усаживался ни за стол, ни на диван, зная, что со своими габаритами сразу потеряется среди прочих. А так, восседая рядом с черным стеклом, он мог ощущать себя посредником между двух миров – людей и звезд. И поглядывал на нас ну хотя бы как на равных. Ему-то, наверное, казалось, что сверху вниз.